Куликовская битва
Каждое дежурство в выходные дни, а именно с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье, независимо от времени года, создается ощущение непрекращающейся битвы. Люди избивают и калечат друг друга всеми доступными средствами: от арматуры и бутылки до полотенца и пневмопистолета.
Ночью отвозили избитого наркомана в одну из центральных больниц. Картина, которая открылась нам при входе в приемное отделение, достойна кисти Верещагина. Весь коридор был завален телами, стенающими, окровавленными, спящими и неспящими, храпящими и сипящими, лежащими, сидящими, валяющимися вдоль стен.
Прямо перед дверью в кабинет нейрохирурга стоит каталка. К ней за правую руку пристегнут наручником пьяный мужчина, напротив него сидят сотрудники УФСИН и полицейский, которому гадает по руке какая-то бурятская женщина с перебинтованной головой. Мент, склонившись головой в серой фуражке к своей ладони, внимательно вслушивается в шепот монгольской колдуньи. Остальные сотрудники УФСИНа с изможденными лицами расположились на корточках вдоль стены – почему-то по росту. Тот, кого они охраняют, с запекшейся кровью на грязном отекшем лице пытается разобрать, где он, и мучительно всматривается открытым глазом – второй глаз залеплен пластырем – в шевелящиеся губы монгольской женщины.
Справа от двери сидят два ратника, один опирает опухшее лицо на опухшую разбитую руку, а второй привалился к его спине и вяло подергивает скрюченными ногами под лавкой. У первого ратника лицо фиолетового цвета, изо рта на пол свисает длинная вязкая нитка кровавой слюны. На полу уже небольшая лужа с отпечатанной в ней подошвой ботинка. Дальше по коридору – другие тела. Над этой массой возвышается перебинтованная рука, так и кажется, что рядом должно торчать сломанное древко копья. Несложно представить себе, что где-то на полу лежат кольчуга и окровавленный шлем, а под носилками валяются кистень и сломанный меч. Под наглухо перебинтованной головой мужчины в окровавленных бинтах лежит щит, а у девушки, сидящей рядом, с заклеенным глазом, которая что-то ищет в своем айфоне, за спиной лук и колчан со стрелами.
Наркоман, которого мы привезли, и его товарищ – единственные из пострадавших, кто может стоять на ногах без посторонней помощи. Если интересно, то на него напал какой-то дагестанец, выхватив из-за спины – оттуда, где ниндзя носят мечи, – обрезок арматурного прута и саданув им наркомана по башке. Что послужило причиной конфликта, сказать трудно. Но если спросить каждого из этих людей, как они здесь оказались, думаю, все начнется со слов: «Выпил водки-пива, и понеслось...» Кстати, заметил, что некоторые вообще не считают пиво за алкоголь…
Когда мы выходили из приемного отделения, было совсем светло. Следом за нами работники УФСИНа выводили под руки своего подопечного, пристегнутого к полицейскому в фуражке. Они подвели его к служебной «газели» и открыли боковую дверь. Дверь тут же отвалилась, придавив полицейского и пристегнутого к нему человека. Впятером они принялись чинить дверь, и пристегнутый тоже помогал – одной рукой. Потом они покурили и уехали.
Коллега, с которым мы работали той ночью, рассказывая водителю об увиденном, выразился лаконично: «Куликовское побоище!»
Куликовская битва. Москва. Россия. Везде. Всегда.
Всему свое время
Иногда меня посещают мысли, что в жизни нет никакого смысла, кроме как жить. И что после смерти ничего нет. Но я тут же начинаю сомневаться: вдруг все-таки что-то есть. Энергия ведь никуда не девается, так я понимаю?
Вчера я думал об этом, валяясь на носилках в «газели», и мы рубились по ТТК с сиреной, от которой башка у меня превратилась в квадратную банку. Лежал, думал и смотрел на гроздья московских оранжево-холодных фонарей, которые медленно проплывали за окнами на фоне фиолетового неба. Почти десять вечера, а Москва упорно и нудно стояла в пробке.
А время шло, шло и шло и обратно – это его основное свойство, в котором я с самого детства уверен, – не вернется, хотя повториться может. И со мной и с кем-то другим. Часы и время – вещи, никак между собой не связанные. В детстве я с ужасом и, конечно, восторгом замирал, когда рано утром бабушка вставала на стул и заводила большие часы, стоявшие на полке над ее кроватью. И очень боялся, что, если она их не заведет, может произойти что-то страшное. Но однажды она сказала, что ничего не случится. И вообще, время всегда можно узнать по телефону. Я был разочарован. Как же так?! И с тех пор часто набирал цифру 100 и слушал: точное время такое-то.
Всему свое время. И каждому достанется свое. В книге Экклезиаста об этом все уже давным-давно написано. Только каждому приходится пережить это опять-таки в свое время. Вот о чем я думал, болтаясь на носилках в салоне «газели».
А рядом сидел пациент – таджикский мальчик шестнадцати лет, абсолютно здоровый, но без родителей. В сопровождении сотрудника полиции мы везли его в больницу в соответствии с каким-то приказом. Я попросил у них разрешения полежать. Они были не против.
Память вещей
Ощущение, когда до конца смены остается пятнадцать минут и есть надежда, что уже никуда не поедешь, очень похоже на ощущение, что как будто вот-вот Новый год. Так же неизбежно, устало и здорово. И он обязательно придет, этот конец смены. И это хорошо, просто замечательно.
От непрерывного сидения в машине у меня стала болеть поясница, поэтому большую часть времени я провожу лежа на носилках. Либо сплю, либо смотрю в потолок или в окна задних дверей. И, как обычно, всякое думаю.
Например, думаю о том, что пластик, пеленки из ПВХ, сталь и ДСП не хранят в себе память о притрагивавшихся к ним людям. Салон санитарного транспорта неуютен и холоден. В нем нет тепла и покоя. Здесь не за что зацепиться воспоминаниям. В метафизическом плане салон «скорой» – место запредельно пустое. Особенно для человека постороннего, непричастного. А для меня это часть моей жизни, моего труда и место, где я могу отдохнуть во время дежурства.
Холодные носилки не хранят тепла, и приходится каждый раз согревать их заново. Двадцать минут назад на этих носилках хрипел и плакал полковник ГРУ с ножевым ранением шеи. Он очень хотел жить. Вчера он отмечал день рождения внучки и сегодня не сумел затормозиться. В результате познакомился с каким-то чуваком, от которого в итоге и получил удар ножом в шею.
Но есть вещи, которые память хранят. Старые вещи. Какие-то шкатулки, детские фотографии. Книги. Пейзажи... Все смешивается, становится неразборчивым, сумбурным...
Ванная комната. Чистая той чистотой, какую может поддерживать только старый человек. Раковина. Кусок мыла. Красная пластиковая полка под зеркалом. Пусто. Ни зубных щеток, ни стаканчиков, ни флакончиков, ничего, что может быть на полке в ванной. На пустой пластмассовой полке лежит упругий бело-зеленый тюбик с вазелином. Зачем? Забыл спросить.
Смерть как выбор
Какое-то внутреннее ощущение подсказывало, что бабушка не протянет и до утра. Что-то было в ее движениях, в испуганных глазах, в воспоминаниях, которыми она с нами делилась. В самой ситуации была какая-то завершенность, законченность, безвыходность. Она категорически уперлась: не поеду, и все. На фоне инфузии перлинганита боли ушли. Мы оставили актив на «скорую» через два часа.
Я надеялся, что эти два часа, проведенные в одиночестве, помогут ей что-то осознать. Почувствовать свою беспомощность, может быть, даже обреченность. И она испугается по-настоящему. Ведь инфаркта у нее на тот момент не было. А слова «ишемия», «нестабильная стенокардия», «предынфарктное состояние» не могли пробиться сквозь ее оболочку. Инфаркт был вопросом времени. И время было против нее. Времени оставалось в обрез.
Приехали еще раз через два часа. Снова уговаривали, капали перлинганит. Когда все аргументы были исчерпаны, все слова произнесены, я сказал ей: «Галина Ивановна, если вы не поедете в больницу, можете не дожить до утра».
Она делала вид, что не слышит. Все время твердила: «Я плохо слышу, говорите громче». И я почти прокричал ей эти слова еще раз в правое ухо. Она посмотрела на меня, помолчала немного и сказала: «Вы ведь меня полечили, мне теперь гораздо лучше. У меня бабушка умерла в девяносто восемь лет. И до самой смерти вязала такие красивые накомодники и накроватники. А умерла тихо, во сне. Вы меня полечили, и я тоже проживу долго. А в больницу я не поеду. Я там никому не нужна».
Больше мы ничего не могли поделать. Вчера пришел на дежурство. И врач, с которым мы были у старушки, сказал, что бабушку законстатировали до рассвета. Это был ее выбор.
Собака Гоблин
Я видел собаку по имени Гоблин. Веселый смешной маленький песик с нелепой мордой. Весь какой-то кривой и хрипящий. Его хозяйка с нестабильной стенокардией отказывалась ехать в больницу. Под морфином боли у нее купировались, и она надеялась, что теперь все пройдет. Основная причина, почему она не хотела ехать, – сын. Показала фотографию сына с женой. Девушка из Иванова. Моложе на пятнадцать лет.
На лице у нее словно написана ее судьба. Похожая на судьбу многих женщин в России. Пьяница-муж, в состоянии опьянения готовый выбросить ее с балкона, слюнявый, вонючий, с трясущимися руками, с безумными глазами и вздувшимися на шее венами. Такой родной и такой любимый. Если не убьет, то изобьет. Если не выкинет из окна, она убежит сама, взяв в охапку ребенка, и со страхом будет вспоминать, как все было. А может быть, она никуда не уйдет, взвалит на плечи и его, и ребенка и будет тянуть, впахивая на двух-трех работах, покупать сыну вещи, мужу носки и машину, а потом они бросят ее. Один уедет на дачу – бухать в покое и одиночестве. А сын станет бросаться на мать с ножом и грозить выкинуть ее собаку с девятого этажа. Именно так обстояли дела в истории с хозяйкой Гоблина. Смешного и веселого пса.
Ненависть
Мир удивителен. Особенно в предутренние часы, когда наступает момент между уходом ночи и рождением дня. Между вчера и сегодня, рассветом и тьмой. В это время можно стать свидетелем таинственных и странных вещей. Иногда даже страшных.
Вызов на одно из городских кладбищ. Зима. Минус пятнадцать. Ворота распахнуты настежь. Следы машин. Нас встречает испуганный сторож. Садится в салон, и мы плывем среди прямоугольных снежных холмов с торчащими крестами, занесенными снегом оградами и обелисками. Фары выхватывают из тьмы какие-то тени, деревья, могилы.
Вот машина полиции. Дальше идем пешком. Добиться от сторожа, что случилось, не получается. Он бормочет что-то и ругается матом, через слово повторяя: «Баба-сука-упырь».
Идем по вытоптанной в снегу тропинке. Это, видимо, новый участок кладбища. Могил тут не так много. И как-то сразу натыкаемся на сотрудников полиции, которые стоят и молча смотрят на женщину, сидящую у расковырянной могилы. А женщина кричит что-то гневное, хрипит, плюется, трясет руками и матерится. Из могилы торчит рука с отсутствующими пальцами. Крест на могиле повален. Простой деревянный крест. В снег втоптана фотография мужчины. На фото ему лет около пятидесяти. Взгляд его кажется испуганным и раздраженным. Рядом с фотографией – большой палец сине-черного цвета.
Женщина в шубе на голое тело, с безумными глазами. Шуба распахнута, видны ребра, отвисшие груди. На шее, словно крестик, на бельевой веревке болтаются клещи. Рядом валяется заступ со сломанной ручкой и саперная лопатка.
Глаза женщины – расширенные в темноте зрачки, взгляд, полный ненависти, ярости, страха. Пена в уголках рта. Кривые зубы, волоски на подбородке. Костлявые руки, пальцы с длинными грязными ногтями. Женщина мочится на снег, сидя на корточках. Полицейские стоят неподвижно, лучами фонариков выхватывая детали кошмара.
Пока ждали психиатров, удалось выяснить следующее. Женщина – соседка покойного. Насколько можно было понять из ее бессвязных выкриков, он чем-то ее обидел – то ли что-то не дал, то ли отнял, то ли залил водой, то ли еще что-то. И вдруг он умер. А она сошла с ума, потому что она его ненавидела, а его не стало. И тогда она решила прийти и выкопать его труп. Зачем? Чтобы отомстить. «Ничего, – хрипела она, – я ему и на том свете покоя не дам!»
Психиатр долго рассматривал ее голое тело в поисках повреждений. Но было сломано только два ногтя на правой руке. Видимо, повреждения у женщины были где-то глубоко внутри.
Пьяный араб
– Я не могу дышать! А потом могу. Мне плохо. Я умираю.
Три часа двадцать минут. Студенческое общежитие на Миклухо-Маклая. В тесной белой комнате, заваленной вещами, гаджетами, объедками – ни одной книги, – кровати лежит пьяный араб двадцати трех лет. Под левой ключицей – широкий шов.
– У него кардиостимулятор. – Это говорит его старший товарищ, тоже араб. – Помогите, ему плохо. Ему очень плохо.
Пьяный араб улыбается. У него красивые белые зубы, карие глаза с красными белками. Как у всех пьяных, которые сегодня были найдены нами в кустах в районе.
– Мне плохо, я умираю.
Пока снимаем кардиограмму, меряем давление, пульсоксиметрим это дело, выясняем, что он сдал выпускные экзамены за первый курс на юрфаке. Друзья позвали его на пикник в Битцевский лесопарк. И там он набухался водки. И теперь ему плохо.
– Минуту могу дышать, а потом не могу.
На ЭКГ нормальный синусовый ритм. Давление хорошее.
– Как же так, брат, разве ты не чувствуешь, как Аллах Всемогущий держит твое сердце в своих руках! Разве ты не знаешь, что совершаешь грех, оскверняя себя алкоголем!? Чему ты удивляешься?
– Мне можно, мне разрешили!
– Оставайся, брат. Аллах покажет тебе, что можно и как бывает потом.
Араб смеется и хватает меня за руку:
– Откуда ты знаешь?! Откуда ты знаешь про Аллаха?
– Шайтан сидит в тебе, брат, это он теребит твое сердце. Он трясет из тебя расплату, золото твоей жизни вытекает из тебя в этой белой комнате этой лунной июльской ночью. И ты не умрешь, пока не сядет батарейка в твоем кардиостимуляторе. Прощай.
– У меня умирает отец в Дубаи. Завтра надо лететь домой.
– Лети. И расскажи отцу, как Аллах Всемогущий покарал тебя за то, что кто-то разрешил тебе.
– Откуда ты знаешь про Аллаха?!
Я ничего про Аллаха не знаю. Но чувствую его присутствие в этой комнате, в глазах друзей страдающего пьяницы, в своей душе, в своем теле. В воздухе, в воде, в запахе кухни, в шуме лифта, в ожидающей нас на улице «газели», в водителе, его глазах, в пепле и дыме моих сигарет, в голосах корейцев на площадке перед закрытым кафе, в запахе мочи в кустах давно отцветшей сирени. Но я не читаю его знаков. Я хочу спать. И засыпаю на носилках.
Аллах Всемогущий беспомощно разводит руками. От его легкого вздоха колышется ночной липкий воздух, пропитанный запахом молодого асфальта. Колышется чуть-чуть, слегка.
Серая тетрадка Олимпиады Фроловны
Я знал одну женщину. Это было довольно давно. Ее звали Олимпиада Фроловна. Она болела сахарным диабетом, и у нее была сломана шейка бедра. Несколько лет она была прикована к постели. Вся ее жизнь свелась к тесному, запыленному пространству, в солнечную погоду залитому светом. Олимпиада Фроловна была удивительным человеком. И когда мы говорили с ней, в комнате переставало быть тесно. Точнее, комната сама по себе, ее размеры и теснота утрачивали значение. Воспоминания Олимпиады Фроловны делали тесноту незаметной.
Впервые я приехал к ней лечить повышенное давление. Как-то получилось, что она рассказала мне историю о находке в Туркмении кости динозавра, которая в итоге оказалась костью коровы, хотя о ней успели уже написать две диссертации. Не помню, зачем она рассказала эту историю своим звонким и молодым голосом. Возможно, чтобы рассмешить меня, видимо, я выглядел очень серьезно и имел важный вид.
Так получилось, что потом я приезжал к ней еще не раз. После смены или в выходной день, и мы подолгу разговаривали.
Олимпиада Фроловна была палеонтологом и много путешествовала. Ей было о чем рассказать. Она считала, что Бог был совсем юн, когда создавал Землю. Размеры динозавров тому подтверждение. Еще она часто говорила о смерти и серьезно к ней готовилась. У нее была большая тетрадка в клетку с пожелтевшими страницами, куда Олимпиада Фроловна записывала людей, которых когда-то могла обидеть или обидела. Там было множество имен. Иногда во время разговора она вдруг брала тетрадь и записывала имя человека, о котором вспомнила. Большинство имен не имело фамилий. Некоторые были с телефонными номерами. У некоторых значились адреса и почтовые индексы. Многие были обведены ручкой. Это значило, что человека найти не удалось или он уже умер. Где-то стояли плюсы, а таких имен было мало, и это значило, что с этим человеком Олимпиада Фроловна установила связь и попросила прощения.
Каждое утро она писала долгие письма, и несколько раз, уходя от нее, я заносил конверты на почту, в соседний дом. Адресатами были люди в Челябинске, Алма-Ате, Киеве, Брянске, Новосибирске, Тюмени.
Олимпиада Фроловна искренне верила, что надо попросить прощения у всех. И все время пыталась это сделать. Для меня это было удивительно. А когда я сам попытался вспомнить всех, кого обидел, мне стало страшно.
Мое знакомство с этой женщиной продлилось около года. Однажды, когда я приехал к ней в гости, дверь в квартиру, которая всегда была открыта, оказалась запертой. Я позвонил, и мне открыл карлик. Маленький человечек с большим носом и огромной плешивой головой. Он оказался дальним родственником Олимпиады Фроловны. Единственным наследником ее квартиры. Олимпиада Фроловна умерла, сказал он. Тогда я попросил его отдать мне старую тетрадь с именами. Но карлик закрыл дверь, и больше я никогда не был в этом доме.
Смерть Олимпиады Фроловны не стала для меня неожиданностью. Но я понял, что потерял близкого человека.
Некоторое время назад, на дежурстве, я заснул на носилках в салоне «скорой помощи». И мне приснилась старая серая тетрадь в клетку с пожелтевшими страницами. Открыв ее, я увидел, что она пуста. И я вспомнил эту странную женщину. В тот момент, когда я лежал на холодных носилках в салоне трясущейся «газели», передо мной стали появляться лица людей, имен которых я даже не знаю, людей, которых я видел всего лишь однажды. И мне показалось, что все эти люди стали частью меня самого. Сквозь усталость и забытье я почувствовал, что моя жизнь навсегда переплетена с их судьбами, и все мы близки друг другу, и каждый из нас заслуживает прощения и нуждается в нем.
(с) Алхас Мхонджия
Свежие комментарии