На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Время узнать правду!

7 483 подписчика

Свежие комментарии

  • Алексей
    Удачи хлопцам! Господи сохрани им жизни!Мощный прорыв ВС ...
  • Александр Бабин
    Странно--что до сих пор они не обвинили в этом РоссиюКатастрофа с мост...
  • dverry garry
    Надо им "помочь".....позвать Петрова и БошироваКатастрофа с мост...

Свечка

Конский каштан цветет интересно. Выпустив зеленые ладони дольчатых листьев, унизывающие ветки и образующих плотную крону, он осторожно, недоверчиво вытягивает тонкие стебли, которые украшают набухшие бутоны. И ждет. Еще очень ранняя, капризная весна, в море ревут штормы, швыряя свинцовые волны на седой от пены берег, по устью реки чайки сбиваются в стаи, ветры – морские и горные, проносясь с бешеной скоростью и сшибаясь над промерзшим городом, рвут верхушки деревьев, опасно креня их набок. Каштан ждет, он умеет ждать. Потом ветры успокаиваются, обманчиво затихают, дают подступающему теплу ненадолго, лишь на денек-другой, прокрасться по улицам – а потом, когда багровое солнце скрывается, с моря наползает туман, зыбкий, вязкий, пропитанный морской солью, нещадно жрущий белые и розовые лепестки доверчиво распустившейся алычи. Каштан не поддается на провокацию, стебли дрожат в мглистом сыром воздухе, но бутоны остаются тугими и сжатыми.

Да, апрель. И курортный город, и море рядом, и солнце днем уже начинает припекать, заставляя людей сдергивать куртки с плеч – но каштан не обмануть. Он точно знает, когда, разорвав завязь, выпустить из бутонов белые, пряно пахнущие, цветочки, одевшись этими «свечками», словно новогодняя елка. И вот только тогда – можно уже смело говорить, что весна наступила.

- Кира, - позвала я.
Моя фельдшер мотнула головой – подожди, мол, стояла все, вдумчиво изучая ветку.
- Ты там что, в юннаты решила записаться?
Кира молодая еще девчонка, слово «юннаты» ей вряд ли знакомо.
- Нет, Афина Николаевна, - раскрасневшись, отрапортовала фельдшер, возвращаясь обратно к машине. – Просто…
Краснеет, что ли?
- Ты чего?
- Ну… - точно, щечки моей напарницы были точь-в-точь как две зрелые помидорки, даже сейчас, в неверном свете фонаря. – Примета такая есть, знаете?
- Нет, - усмехнулась я, дописывая карточку. – Какая?

Половина второго ночи, восемнадцатый вызов. На станцию диспетчер вернул только один раз – в вечернюю пересменку, двадцать минут у нас было на обед (в восемь вечера, ага), а после – снова, вызов за вызовом. Давление, температура, головная боль, жидкий стул, температура, головная боль, семейная ссора. Рутину разбавило ДТП – без пострадавших, поэтому – с дикими криками и изображением умирания от обоих его участников перед нами и прибывшим экипажем ДПС.

Снова температура, и вот, последний вызов с поводом «болит живот». Восемнадцатилетняя девушка, альгодисменорея, настойчивые допытывания, не бывает ли беременность от орального… контакта с ее молодым человеком. Сорок потерянных минут на вызове, категорический отказ от обезболивающей инъекции, требования выдачи справки, нудное объяснение, что «Скорая помощь» справок, больничных, свидетельств о расторжении брака и наградных листов не выдает. Что-то, подозрительно похожее, на «у-у-у, б…ди» в наши уходящие спины от пациентки. Стоим вот на набережной реки, в тумане, я пишу карточку, а моя Кируня, ежась от ночной промозглости, разглядывает ветку каштана – одного из тех, кто почетным караулом украшает всю набережную, почти до самого моря.

- Говорят, если увидишь, как "свечка" распускается – влюбишься удачно, - тихо, так, чтобы не слышал водитель, произнес мой фельдшеренок.
Я смерила ее взглядом. Вот куда смотрят наши станционные… да вообще любые, черт бы их побрал, мужики? Кира мала ростом, может – слегка полновата в бедрах, но ее пухлые губки и наивный взгляд сквозь длинные ресницы, пробивающийся сквозь густую челку, способны в таком вот тандеме разоружить любого. И как человек она – просто замечательна, добрая, отзывчивая, приятна в общении, меня, несмотря на то, что оба фельдшера, и работаем уже почти полгода вместе, зовет только по имени-отчеству… вам чего надо еще, спрашивается? Да, я уже в курсе – были у нее на станции два романа, оба неудачны, оба раза ее бросили, оба раза Кира рыдала в бригадной комнате, я ее утешала (кто ж еще!), давала какие-то нелепые советы… мне ли их давать, на самом деле.

Один раз она, собравшись с духом, задала вопрос, который, думаю, хотела задать очень долго – стукачей на станции хватает. Все, кто работал со мной, мне его задавал обязательно, разными вариантами – от нагло-развязного до просто любопытного, уже привыкла… Я ответила искренне, даже подвела ее к стене гаража и показала выщербину от пули. Да, Кира. Был врач, он меня любил. Я его бросила ради другого. Его убили. Потом меня бросил этот другой, ради которого я бросила Егора. Да, я это помню. Еще вопросы будут? Кируня, всхлипнув, обняла меня, прижавшись мордашкой куда-то в живот форменной куртки. Помню, тогда я, растерявшись, молча гладила ее по голове, по кокетливому венчику, в который она каждый раз убирала перед сменой свои волосы, и молчала, скользя взглядом по увитой плющом стене, чувствуя, как в груди что-то грызет стальными зубами мое сердце.

Наверное, после этого Кира и стала моей постоянной напарницей по бригаде. Как-то спонтанно – ни я, ни она нашего старшего фельдшера об этом не просили. Потому что, если бы попросили – точно бы не поставила, Костенко – та еще дрянь. Как-то, лет шесть назад, сказала ей, что мне нравится с Мясницким работать (врач, шикарен на любом вызове, реаниматолог по специализации) – тут же сдернула меня с пятнадцатой бригады. С Кирой – просто повезло, видимо, потому, что обе как-то отмолчались.

- Влюбишься еще, дурочка, - устало сказала я, заканчивая писать. – Тебе двадцать лет, вся жизнь впереди!
- Вот не начинайте! – фыркнула Кира, мгновенно ощетиниваясь – забавно так, губки сжаты, кулачки тоже, сейчас, понятно, обрушит на меня поток заранее уже заготовленных пустыми зимними вечерами аргументов, что все мужики – козлы, любви – не существует, рожать надо для себя, а сахар – на дне, и поэтому надо смаковать свои неудачи….
- БРИГАДА ТРИ, ТРЕТЬЯ – РОМАШКЕ!
- Третья на связи.
- ВЫ ОСВОБОДИЛИСЬ?
- Только что, - соврала я, скосив глаза на планшетку, лежащую на коленях. Три недописанные карты. Двадцать минут, если писать быстро, и зевать не так часто.
- ВАМ ВЫЗОВ – РАХМАНИНОВА, ДВАДЦАТЬ ТРИ, У ДОМА. ИЗБИЛИ. ВЫЗЫВАЕТ ОЧЕВИДЕЦ.

Замечательно.
- Приняли, «Ромашка».
- Едем, Афин? – спросил Василий Игоревич.
- Едем, едем, куда ж мы денемся. Кира?
Фельдшеренок мой снова сбежал – опять, перегнувшись через декоративно подстриженные кусты остролиста, разглядывала ветку каштана. Вот же ребенок, прости, Господи.
- Кира!
С неохотой оторвавшись от созерцания зеленых бутонов, девочка хлопнула дверцей, забираясь в салон.
- Вам-то хорошо, вы замужем… - донеслось до меня сзади.
Взревел двигатель машины.
- А по заднице? – произнесла я, не поворачиваясь. Кира что-то неразборчиво буркнула сзади.
Замужем… да уж. Врагу не пожелаешь…

Перед нашей машиной, сменяя друг друга, мелькали сонные улицы курортного города, залитые желтым светом фонарей, иногда перемежающегося темными полосками переулков и оранжевыми всполохами светофоров на пустых перекрестках. Ранняя, сонная, капризная южная весна, чтоб ее. Мерзкие, сочащиеся моросью, дождливые дни, тяжелые багровые закаты, дерущие душу разливами красок над беснующимся, еще холодным, в отличие от воздуха, гневным морем, свинцовые тучи, ползущие по хребтам гор, промозглые ветры, налетающие неожиданно, сдирающие тонкий слой тепла с едва начавшей дышать земли. Как меня угораздило здесь оказаться вообще? Однако – живу вот…

Замужем. Нашла ты, чему завидовать, Кируня.
Я обернулась. Мой фельдшеренок дулся, демонстративно отвернувшись в сторону дверей, нахохлившись в крутящемся кресле, закутавшись в толстую, не по размеру, форменную куртку с нашитыми светоотражающими полосками.
Что ей рассказать? Как разубедить? Юношеский максимализм – явление непобедимое, недаром львиная доля маньяков, героев и революционеров оживали аккурат в возрасте моей Киры. Для них мир все еще четко делится, как в шахматах, на черное и белое, и ходы должны быть последовательны, и правила – незыблемы, и победа – безусловна. Или все, или ничего – да? Или любовь до гроба, или ненависть – до него же…

Машина свернула с Красноармейской на Виноградную, заложив вираж и скользнув колесами по линии разметки. На лобовое стекло штрихами легли первые капли дождя - беглого, едва начавшегося и тут же закончившегося.
Понимаю тебя, зайка. Разуверившись в окружающем мире – начинаешь верить в мир выдуманный. В приметы, в знамения, в прорицания, гороскопы, статусы в социальных сетях… во что угодно, лишь бы верить. Уж не знаю, кто тебе рассказал про распускающиеся «свечки» каштана – я вот точно про такое не слышала. Да, цветет он, помню. Живу рядом, и даже из окна вижу длинный ряд деревьев, унизанных белыми треугольничками по ветвям. Неужели это действительно – к любви? Может, если бы я, в свое время, не поленившись выйти из дома, постояв часа так три у ветки, увидев, как нежные лепестки рвут тугую завязь бутонов, не ушла бы от Егора, не прошла бы всю эту дрянь последующих пятнадцати лет, не вышла бы замуж за…

- Вон, встречают, - выдернул меня из тягостных мыслей голос водителя.
Да уж, встречают... У поворота на Рахманинова – шатающаяся фигура, периодически опасно ныряющая всем телом в разные стороны, ухитряющаяся при этом курить. Оптимистичное начало.
- Куда? – поинтересовался водитель, останавливаясь.
Худой юноша, заросший щетиной почти до бровей, какое-то время изучал борт нашей машины, после чего навел резкость и вздернул голову вверх.
- "Скорая помощь", - раздельно произнес Василий Игоревич. – Вызывал, братец?
- Эта… - встречающего снова качнуло, он ухватился за открытое окно, влив в салон мощный запах водочного перегара. – Там… короче… там…
Краем уха я слышала, как сопела носом Кира, которая, забыв обиды, прильнула к окошку в переборке.
- Где – там? Показать можешь?
- Идиннннна…. – досадливо мотнул головой юноша, после чего забыл о нашем существовании, сделал несколько шатающихся шагов прочь, прильнул к дереву, уперся в него гнущимися руками, сгорбился, и затрясся, оглашая ночь звуками опорожняемого желудка.
- Орел, твою мамку. Афина, может, полицию дернем, потом поедем, а? Там, похоже, пьянь мертвая. Зайдете сейчас – потом не отмашетесь.
- Дернем, дернем, - произнесла я. – Поехали, Василий Игоревич. Вдруг – пырнули кого-то, кровью истекает. Пока полицию ждать будем, истечет. Тогда точно – не отмашемся.

Водитель покачал головой, тронул машину. Да, я старшая по бригаде, мне решать… однако Василий наш Игоревич отработал втрое больше моего, знает, чувствует. Жаль, что это официально в карте вызова не напишешь.
- Игоревич, вы, если что, ждете?
Водитель кивнул, не отвечая, пока санитарная машина ныряла по всхолмиям бетонной дороги, ведущей в недра переулка Рахманинова – длинного, запутанного, разветвленного до номеров с длинной дробью и домов без номеров вообще. У меня на телефоне, на кнопке быстрого набора, его номер, первый же звонок, даже без слов – он связывается с диспетчерской, вызывает наряд полиции. Были уже случаи.
Поворот. Частный дом – очень частный, судя по здоровенному забору из силикатного кирпича, украшенному поверху черепицей. Стальные ворота нараспашку, двор на три машины – пустой.

- И кого ж тут избили, интересно? – пробормотал Василий Игоревич. – Афинка, тела видишь?
Я тяжело вздохнула, открывая дверь. Сзади с шорохом открылась дверь салона, Кира, сжимая оранжевый ящик, выбралась наружу, кутаясь в куртку.
Мы опасливо пересекли двор, ожидая собачьего лая и броска натасканных на нежданных гостей животных. Не было – и на том спасибо. Леночка с девятнадцатой бригады до сих пор не одевает юбку летом – три рваных шрама на бедре никак не служат украшением для девушки.
- Афина Николаевна, - негромко произнесла Кира.
- Да?
- Не хочу туда идти.

Кажется, у меня что-то в груди лопнуло, распуская жгуты, стянувшие внутренности с того самого момента, как мы увидели встречающего.
- Договорились, Кир. Топай в машину, если что…
Я осеклась, натолкнувшись на горящий взгляд.
- Просто поделилась, - холодно сказала девочка, отпихивая меня, и распахивая здоровенную, отделанную палисандром, дверь.
Пропустив моего фельдшеренка, я зашла следом. Огромная комната… гостиная, наверное, полыхающий камин, белая лохматая шкура, судя по размерам – мамонта, брошена на пол, вся залита красными пятнами и усыпана осколками стекла. На стенах – большие фотографии, в изящных рамках, изображающие некого красавца, преимущественно с голым торсом и рельефной мускулатурой, с оттопыренной вверх челкой, позирующего на фоне пирамид, минаретов Анталии, пещер Афона, подпирающего рукой падающую башню в Пизе.

- Явились…. с-суки? – раздалось справа.
Мы обе обернулись.
Красавец был в наличии. И так же – гол по пояс, разодранные лохмотья некогда белой майки болтались в районе бедер, демонстрируя нам выпуклые мышцы плеч и груди, хрестоматийные «кубики» на животе и крупные вены, струящиеся по развитым рукам. Правую щеку украшают четыре, набухшие бусинами засохшей крови, царапины. Дикие, выпученные глаза, пронизанные красными прожилками, блуждающий взгляд. Запах алкоголя резал ноздри.
- «Скорая помощь», вызывали? – произнесла я, стараясь говорить твердо и отрывисто.
Не помогло.
- Выыызывалы…. – передразнивая, протянул красавец, приближаясь. – Вызывалыыы, вызыва…
Он громко икнул.
- Ч-ччччто… п-падлы… вас ждать..?

Я быстро обвела комнату взглядом. Помимо разбитой бутылки явно дорогого вина, увидела кровь на белой коже дивана, разодранные лоскуты, бывшие некогда нижним бельем, обвисшие на его спинке, опрокинутую тумбочку, разбросавшую стоящую на ней керамическую мелочь, ныне рассыпавшуюся по полу битой крошкой, учуяла гарь – и увидела опрокинутый и расколотый кальян, чьи угли успели прожечь в паркете некрасивые черные дыры – аккурат рядом с изогнутыми и раздавленными ногами свечами, выбитыми из канделябра. Свидание, видимо. Неудачное. У любимого сына некого влиятельного папы – смешно думать, что на такой дом этот юнец заработал бы своим тяжким трудом на макаронной фабрике в три смены.

- Давайте, рану вашу посмотрю, - Кира потянулась к вызывавшему.
- Шшшто ты?!
Короткий рывок – юнец сгреб фельдшера за воротник куртки, сильно дернул на себя, и (я зажмурилась), как в американских боевиках – сильно ударил головой в лоб.
Мерзкий хрустящий звук, словно кто-то переломил толстую ветку….
Кира, тонко вскрикнув, упала на пол – прямо на дорогую шкуру у камина.
Я дернулась вперед – и замерла. Страшное, дикое существо, по недоразумению названное человеком, напружинившись, играя вздутыми мышцами, оскалилось на меня.
- Тебе т-тоже влупить, с…ука?
- Можете влупить, - спокойно, разделяя каждое слово, произнесла я, не сводя глаз с лежащей Кируни. – Я вижу – вы это можете, в любой момент. Я мою напарницу подниму, ладно?

Главное в такой ситуации – не смотреть в глаза. Срабатывает обезьяний инстинкт «Х@ля смотришь?» - проверено.
- Подниму, потом вам помощь окажу, хорошо?
Кира стонала, по переносице из рассеченной раны на лбу стекала густая струя крови.
Все также, не глядя на вызвавшего, я опустилась на одно колено, приобняла моего фельдшера.
- Тихо, родная… тихо….
- Аф… фина… Ник…
Девочка икнула, ее щеки залились бледностью, вздулись…
- ААААА! ПАДЛА! – рванулся на нас вызывающий. Даже в мыслях не могу назвать его пациентом.

Помню, как упала. Помню, как огнем вспыхнула левая щека и глаз – куда пришелся удар, повезло – ладонью, не кулаком. Лежа на полу – дорогом, инкрустированном паркетом, каждая из паркетин которого стоит куда больше, чем моя съемная квартира, я не сводила ненавидящего взгляда над нависшего надо мной ублюдка.
- УБЬЮ НАХЕР! УБЬЮ! – заорал он. Видимо, не мне. Видимо, той, которая оставила свой разодранный пеньюар на его диване, и расцарапала ему физиономию. И за которую он сейчас мстит мне, Кире и всем женщинам вообще.
- Молодец, - негромко сказала я. – Все правильно сделал. А девочку – давай подниму? Она кровью истекает, ковер тебе запачкает, отмывать потом – денег потратишь. Оно тебе надо?

Ругань в ответ, злая, но, спасибо богам виноделия, невнятная, без направления на двух фельдшеров "Скорой помощи". Поднявшись, чувствуя, как горит лицо, я снова приподняла голову лежащей Киры. Фельдшеренок дрожал всем телом, глаза полузакрыты, переносица и левая щечка густо измазаны кровью, горло дергается спазмами, можно даже без пальценосовой пробы и определения нистагма понять – сотрясение головного мозга. Как минимум.
Сильный толчок в плечо.
- Что, с-сука, зависла?! Лечить к-кто будет? Э?!
Лечить.
Здоровенного пьяного самца, только что избившего двух девушек.
Ни грамма не сожалеющего об этом – ни сейчас, ни завтра, когда проспится. Так, осадочек неприятный останется, не более. А дальше – богатый папа обязательно проблему решит, поскольку все богатые папы, так или иначе, знакомы с главным врачом станции скорой помощи. Или с тем, кто этого главного врача главнее. И через них убедить какого-то там фельдшера, что он сам упал на вызове, ударившись о собственный кулак – раз плюнуть.
Тьма примеров тому.

- Я буду, я, родной. Кто же еще…
Одна рука на запястье, вторая – скользит по шее, как учил Василий Игоревич, в прошлом – инструктор самбо. Сдавить узел, аккурат за кивательной мышцей, сдавить и слегка скрутить пальцами, как гайку… я, оскалив зубы, вонзила ногти, разрывая ими холеную кожу сыночка богатого папы.
Он взвыл – но не упал, как должен был. Уж не знаю – или дядя Вася мне не все рассказал, или я как-то не так этот узел сдавила… Рухнул на одно колено, хватаясь руками за горящее огнем плечо, забился, заорал.
Я бросилась к дверям.
Слышала, как он несется следом, мешая матерную ругань со стонами боли. Рванула на себя дверь. Дверь была заперта. Замок, наверное, такой хитрый – изначально обученный всех впускать, никого не выпускать.
Он меня повалил, я ощутила смешанный запах перегара, лосьона для бритья, липкий запах пота подмышек, меня ожег один удар кулака, второй, третий… в ухо мне что-то ненавидяще ревело…

Как-то я ухитрилась вырваться. Не помню – как, помню лишь, что затрещал рукав раздираемой куртки. Вскочив, я неловко пнула все еще лежащего выродка промеж ног, неуклюже, едва не упав снова. Но попала – спасибо мальчишкам, с которыми я в детстве играла в футбол.
Пока он выл и катался по полу, сжимая ладонями пострадавшее «наследство», я, хромая и часто моргая (глаз, по которому пришелся удар, нещадно слезился), рывком подняла напарницу с пола. Укладка, опрокинутая на бок, осталась на полу… черт с ней. Трясущимися руками я дернула ручку двери, поворачивая замок. Один раз, второй. Глухо. Дверь оставалась неприступной.
Сзади неслись угрозы нас порвать, расчленить, скормить собакам.
Я навалилась всем телом на дверь, рванув ручку на себя и снова лихорадочно крутя замок. Что-то щелкнуло.
Дверь открылась.
Такой вот забавный нюанс – богатый дом, а замок заедает, надавливать надо…

Мы вывалились на улицу – в лицо пахнуло сыростью. Кира висела на мне мешком, тихо стонала. Двор. Его надо пересечь. Очень быстро.
Я пнула дверь ногой, захлопывая.
- Пойдем, родная, быстренько.
Даже в свете фонаря я видела, как бледно личико моей напарницы. Дышала она хрипло, с натугой, словно выталкивала спертый воздух из легких. Сотрясение – гарантированно, про что-то более паршивое я даже думать не хотела. Только не Кира. Кто угодно, но не она. Господи, если ты где-то там есть, и все это наблюдаешь сейчас, сделай хоть что-то полезное – не дай моей девочке загрузиться!

Мы почти одолели половину двора, когда ноги у фельдшеренка подломились, и она тяжелым кулем осела на бетон, бессильно скользя разжавшимися пальцами по моим рукам.
Я рывком задрала ее голову. Пустой взгляд взгляд, отвисшая нижняя губа… обычно кокетливо поджатая, а ныне – украшенная следами крови, стекавшей из разбитого носа.
- Василий Игоревич! – заорала я. – Помогите!
Больше звать некого. Есть же соседи, уверена – но ни один из них, наблюдающий сейчас за нами из-за занавесок, не бросится на помощь, даже если буду меня тут будут резать на куски. Помнится, даже на пятиминутке нам заведующий говорил: «Если вас бьют на вызове, не кричите «Помогите». Никто не кинется, уж поверьте. Кричите «Пожар!», погромче, поистеричнее. Когда их собственной безопасности угроза – выскочат, как бог свят. А там уж…».
Послышались торопливые шаги моего водителя – он возник в проеме ворот, бросился к нам.

- Голову ей держите, рвет!
- Держу, - коротко ответил водитель. – Как, Афина?
- Ударил он ее! Держите, я сейчас!
Оставив их обоих – водителя, согнувшегося над лежащей Кирой, я бегом понеслась в машину, там у меня, в ящике, есть небольшой резерв. Рывком распахнула дверь, не включая света, нашарила дверцу ящичка, картонную коробку в нем, выдернула ее. Прыжком из машины, бегом обратно, на этот проклятый, залитый равнодушным светом фонарей, двор.
Упала на колени, достала из нагрудного кармана фонарик, задрав веки девочки, поочередно направила его луч ей в глаза. Зрачки одной формы… на том спасибо… глазки зафиксированы, не плавают из стороны в сторону… сотрясение? Не ушиб мозга, не субдуральная гематома, не субарахноидальное кровоизлияние?

Василий Игоревич покорно придерживал голову Кируни, пока я, разодрав упаковку со стерильными салфетками, очищала одной из них ротик моей напарницы, грубо, жестко оттопыривая пухлые губки, чтобы добраться до рвотных масс. Голова фельдшеренка безжизненно лежала на ладонях водителя, беспомощно, жалко моталась… голова куклы, манекена, муляжа… кто поверит, что менее чем двадцать минут назад эта девочка доверчиво и наивно разглядывала ветку каштана, дожидаясь, пока распустятся цветы? Чтобы наконец-то влюбиться и найти себе мужчину на всю жизнь, чтобы забыть одинокие вечера и сгорающие впустую закаты, бесконечную череду самооправданий и обратившихся в пыль надежд на новый день, новую неделю, новый год…

- Нашатырь!
Переложив голову Киры в одну ладонь, они у него здоровенные, водитель подал мне пакетик с нашатырной салфеткой. Выкрыв его, я провела мокрой, источающей резкий запах, тканью под вздернутым носиком, затем по вискам. Задержала снова под ноздрями.
Кира закашлялась, задергалась в наших руках.
Слава Богу.
Жива, дурочка. Не свалилась в кому, не выдала судорожного припадка, не завалила давление… хотя насчет последнего надо бы еще убедиться. Я потянулась за тонометром, обычно лежавшим в правом кармане куртки. Обмерла. Карман пуст. Нет ни тонометра, ни металлической коробочки с наркотиками. Выпал, видимо. Пока помощь оказывали безвинно пострадавшему.
- Афинка? – коротко спросил водитель.
- Тонометр, Игоревич, - хрипло, чужим голосом, произнесла я. – И наркота. Все там, у этого…
- Этого? – Василий Игоревич, не отпуская Киру, мотнул головой.
Чувствуя, как внутренности сжимаются в ледяной комок, я обернулась.
Дверь нараспашку, силуэт в проеме – здоровенные плечи, куда больше, чем мне показались сначала, наклоненная голова, как у быка, готовящегося ринуться в атаку, оскаленные зубы…

- Тихо, разберемся, - коротко произнес водитель.
Вызвавший, шатаясь, в несколько шагов одолел разделяющее нас расстояние. Наверное, что-то хотел сказать – емкое, едкое, бьющее точно в цель формулировкой, но отуманивший мозги алкоголь этому воспротивился. Он просто заревел и бросился.
Я сжалась, закрывая собой Киру. Ударит, черт с ним, лишь бы не ее…
Василий Игоревич, худой, сутулый, в толстой клетчатой рубашке навыпуск, торчащей из-под синей куртки с надписью «Скорая помощь» на спине, встал перед ним.
Зажмурившись, я ждала звука падающего тела и последующего удара.
Дождалась. Что-то, заматерившись и глухо взревев, шмякнулось – словно большой кусок сырого мяса упал с высоты. А вот удара все не было.
Открыла глаза.
Красавец лежал на полу двора, уже мокром от начинающей опадать росы, уткнувшись физиономией в холодный бетон, и надрывно выл. Его правая рука, неестественно вывернутая, торчала вверх.

- Скандалим, сынок? – спросил водитель, удерживая ее за запястье. Как-то несерьезно так удерживая, даже не сжимая пальцев – однако лежащий не делал попыток вырваться, лишь что-то ревел, возя губами по бетону.
- Девочек бьем? – всегда доброжелательный, а теперь – какой-то чужой, тяжелый голос нашего водителя перебил вой. – А твоя мамаша, если она у таких вообще бывает, не учила тебя, что так делать нельзя?
- … ля… нах… завтра… курор… тебя… в… опу… - глухо промычало снизу.
- Да что ты? – удивился водитель. – Прокурор? Меня? Ты такой герой, да? На девчонок – с кулаками, а как мужиками поговорить – прокурора вспоминаешь сразу? Так слушай меня, крысеныш…

Я, обняв лежащую, прижав ее к себе, как наседка – цыпленка, беспомощно смотрела на них.
Василий Игоревич повернулся ко мне.
- В машину – обе! Живо. Я тут… постою пока. Потом пообнимаетесь. За тонометром твоим и сумкой схожу, не переживай.
Торопливо кивнув, я затормошила замершую Киру.
- Кись, ну давай, давай, не надо сейчас грузиться… Встаем, встаем!
Веки девочки затрепетали, задергались, губки сложились в «утиную гузку» - кажется, я всегда ее ругала за это… как давно это было, буквально два часа назад, когда Кируня сделала очередное фото себя, выложив его на свою страничку в сети, в тщетном ожидании письма от Того Самого, кому это понравилось.
Я сдавила салфетку, почти вталкивая ее в нос девочки.
- Вставай, Кируня. Я тебя одна не допру, родная. Давай…
- Я… что? – тихо, обморочным голосом проснувшегося, спросила моя напарница. – Афина Никола…? Где… там? Вызов, да?
- Вызов, вызов, - пробормотала я, обняв ее, поднимая и подталкивая к машине. Маленькую, худенькую, закутанную в нелепую, на размер больше, куртку.

Она у мамы – единственная дочь. Отца никогда не было, с тех пор, как он поучаствовал в ее зачатии. Мама – на инвалидности, в дочери души не чает, сидит дома, вяжет мягкие тапочки на продажу. На продажу – это значит, что она сама, каждое утро, выходя на улицу Захарова, садится, ставит самодельный прилавочек, раскладывает эти тапочки, сидит, заискивающе улыбается проходящим… даже ценника не ставит, отдает их за ту цену, которую назовут. Завтра она, узнав, что Киру избили на вызове, непременно схватится за сердце… я же говорила про инвалидность, да? Поэтому, после смены, сдав моего фельдшеренка в отделение нейрохирургии, я первым делом, наплевав на желание выспаться, побегу к Валентине Анатольевне – кроме дочери, она признает разве что меня.

Я распахнула дверь салона, с трудом, сопя сквозь стиснутые зубы, уложила Киру на носилки, выдернула пластмассовый тазик бежевого цвета с наклейкой «Бр. №3», приклеенной скотчем – Кирой же, пару смен назад.
- У меня… сотрясение, да? – едва слышно донеслось с носилок.
- Ты такой же фельдшер, как и я, – ровно, давя предательскую дрожь в голосе, ответила я. Слезы – они никогда не помогали в критической ситуации. Особенно сейчас, когда они уже пробираются по глотке вверх, вонзаясь в глаза изнутри.
- Тошнит… - тихо пробормотала Кира. – Афина Николаевна… простите меня…
Я промолчала. Что за дурная манера у всех травмированных – извиняться? Неважно, перед кем и за что – лишь бы извиняться, лишь бы спихнуть свои переживания на кого-то другого.
- Прощаю. Лежи спокойно.
- Лежу… - тихо, сонным голосом, ответил мой фельдшеренок. – Лежу… тошнит меня… амнезия у меня, да?
Дернув головой, я сжала кулаки. Вернуться бы сейчас обратно, в этот дворец земных удовольствий, взять бы тот самый канделябр, что валяется, растеряв свечи, на полу, замахнуться им от души – и от нее же врезать прямо по этой пьяной, сытой, самодовольной и уверенной в своей безнаказанности роже. Наотмашь, от души, так, чтобы осколки костей лицевого черепа в стороны брызнули.

Вместо этого я потянулась к рации.
- «Ромашка», ответьте бригаде три!
- НА СВЯЗИ, ТРЕТЬЯ! ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?
Сглотнув, я обернулась – Кира снова безжизненно лежала на носилках, свесив ладошку, на одном пальце которой серебрилось кольцо с лунным камнем. Очередной талисман, притягивающий любовь в жизнь одинокой девушки.
- У нас тут нападение на бригаду! Избили фельдшера Юнаичеву, нужна полиция и другая бригада в помощь!
Тишина, легкое шипение в динамике.
- МИНАЕВА, ЧТО С БОЛЬНЫМ?! – раздалось наконец. Костенко, кто же еще. Торчит ночью в диспетчерской, как говорят – «греет уши», трепетно вслушиваясь, кто и где из бригад вовремя не отзвонился, задержался с доездом, вовремя не сдал карты вызова, кто «капает» за деньги… не ради порядка, долю хочет.

- Анна Петровна, у меня фельдшера избили, - сдерживаясь, сказала я. – Бригаду пришлите, вопросы потом зададите!
Рация отмолчалась, зато зазвонил телефон в кармане. Да, разговоры по рации пишет «Незабудка», программа, установленная не так давно по требованию главного врача. Приложив телефон к уху, я минуты две слушала крики Костенко - о неоказании помощи, об уголовной ответственности, о несоблюдении функциональных обязанностей и тактики ведения больного, намеки на фамилию человека, к сыну которого нас вызвали - после чего нажала на красный значок опрокинутой трубки.
Кира снова вырвала, уронив тазик, который держала в руках.
Распотрошила хирургическую укладку, выдернула воздуховод. Разжав зубки моего фельдшеренка, ввела его. Снова свет фонарика в глаза – зрачки одинаковые. Пока… кажется.
- ВАСИЛИЙ ИГОРЕВИЧ! СЮДА! БЫСТРЕЕ!

Не было ни полиции, ни второй бригады. Была хмурая, туманная весенняя ночь – и бешеная гонка по пустым улицам, с яростно вращающимися фонарями «мигалки» над головой, наполняющими салон тупым скрежетом, швыряющими на спящие дома дергающиеся синие блики. Сирену не включали, ночь, улицы пусты, кого пугать… Я сидела, сгорбившись, над лежащей Кирой, снова удерживая ее голову, вздернутую вверх воротником Шанца, сжимая в мокрой от пота ладони резиновые бока мешка Амбу, пока ненужного, но все же... В вене – катетер, система заряжена, физраствор уже болтается на перекладине над носилками в пластиковом пакете, манжета тонометра охватывает плечо лежащей, сдавив мембрану фонендоскопа. Воздуховод пришлось выдернуть – опять началась рвота. Выл ветер в неплотно закрытом окне на двери, врываясь в салон холодной струей. Я гладила Киру по щечкам холодными, негнущимися пальцами – и молилась. Молча, мешая просьбы с ругательствами, скулеж – с проклятьями, злые обвинения – с покаяниями.

Я нагрешила? Хрен с тобой, я это даже не отрицаю, не самого ангельского характера я, так накажи меня! МЕНЯ! Меня искалечь, ударь, унизь, что хочешь, сделай – не трогай эту девочку, кому она что плохого сделала? Это же безобидный ребенок, полгода как из медучилища, жизни еще не видела, зло только по школьным обидам знает – зачем ее так?
Я шарила глазами по лицу Киры – не синеют ли губы и крылышки носа? Не синели. Но дышала она паршиво, неровно, со вхлипами. Машина влетела на мост, взвизгнула резиной, пропуская какой-то джип… иначе опрокинул бы, что ему какая-то там «Скорая». Я возобновила свои молитвы.

Ты и так не баловал меня, Боженька, или кто ты там! Никогда! Ни в дни юности, ни в дни молодости. Все мои подруги – замужем, дети, Канары, Бали и Пхукет – в порядке вещей, в кабаке вечером оставить пару десятков тысяч – как само собой разумеется, у меня с ними и интересов-то уже общих не осталось… Да, знаю – ты мне дал любимого человека, я его предала, погналась за другим, с большими деньгами и возможностями, с подругами сравняться хотела. Виновата, да, ты это хотел услышать? Я виновата! Егора больше нет, я замужем за мудаком, который на меня периодически поднимает руку, когда пропивает все, и на продолжение не хватает! Я виновата, ты меня наказал! Я все поняла с первого раза! Не надо меня наказывать еще раз - через нее!

- Фельдшереночек мой… ты как?
Глазки Киры моргнули, горло дернулось. Я торопливо наклонилась, почти прижав ухо к ее губкам.
- Что, котенок?
- .. ла… но… ва….
Глаза девочки были закрыты, но в их уголках большими каплями набухали слезы.
- Не… успе… ла… сно… свеч…
Крепко сжав ее ладошку, я задрала голову к потолку. До боли закусил губу, чтобы не завыть в голос.
Господи! Не смей, не позволю тебе, отец ты наш, твою мать, вездесущий, позволяющий пьяным ублюдкам избивать беззащитных девочек – избивать вот так, цинично и безнаказанно! Не забирай ее! Этот ребенок просто хотел увидеть, как распускается "свечка" каштана, ты это понимаешь или нет? Неужели она просила так много у тебя, даритель сынкам прокуроров роскошных домов и права бить фельдшеров «Скорой помощи»? Хочешь – меня забери, забери хоть сейчас, хоть целиком, хочешь – кожу с меня сдери живьем, не трогай моего фельдшеренка, не смей, сволочь, не дам, не отпущу ее, слышишь?!

- Афинка, выгружаемся! – глухо, как сквозь тугой слой ваты, толкнулся в уши голос Василия Игоревича.
Словно во сне, я повела головой. Третья больница, крыльцо приемного отделения, освещенное фонарем и маленьким световым коробом над дверями, украшенным той же надписью, сделанной красными буквами и небольшим красным крестиком между этими двумя словами. Мы успели.

Самое идиотское слово, которое я слышал, когда случается беда – это слово «держись». Не «держу тебя», не «помогу тебе», а – держись. Сама, своими силами, хоть за собственного горло. Держись.
Я держалась. Держалась, когда мы с Василием Игоревичем закатывали носилки в длинный, отделанный бежевым кафелем, коридор приемного отделения. Держалась, пока ждали нейрохирурга из отделения. Держалась, когда девочку, после быстро снятой энцефалограммы, торопливо укатили в лифт. Держалась, пока, прижавшись грудью к стойке, отделяющей меня от фельдшера приемного, писала карту – периодически отворачиваясь, чтобы вытереть слезы. Держалась, пока беседовала с приехавшими двумя сотрудниками полиции… разом поскучневшими, стоило только мне назвать адрес, где избили мою Киру. Держалась, когда снова мне позвонила Костенко и орала в трубку, угрожая увольнением… кажется, я снова сбросила звонок, обрывая ее крики на полуслове, не помню.

Я держалась даже тогда, когда, через полтора часа вышла из дверей приемного, забралась в салон вместо кабины. И тут я держаться перестала - скорчилась в крутящемся кресле, поджала ноги к груди, уткнула подбородок в колени, закрыла глаза, до боли впилась зубами в нижнюю губу, и тихо, надрывно, завыла.

Василий мой Игоревич все отлично видел. Спасибо тебе, дядя Вася. За то, что спас девчонок на вызове – спас как-то так, буднично, спокойно, без бравады и позерства, словно тебе за это платят. За то, что очень быстро, куда быстрее, чем подразумевают любые правила – дорожного ли движения, или просто здравого смысла, довез нас до больницы. За то, что помог выгрузить носилки, донести, довести, придержать… ты знаешь. И за то, что сейчас, когда я бьюсь в истерике, ты терпеливо стоишь за дверью, все слышишь, но не трогаешь ручку двери, лишь терзаешь сигарету, которую вытянул давным-давно, рассыпая табак на землю. Сама же тебя учила, лучшая помощь при истерическом припадке – удалить зрителей. Всех. Даже тебя.

- «Ромашка», бригада три, свободна, третья больница.
- НА СТАНЦИЮ, ТРЕТЬЯ.
Мы ехали молча. Мелькнул переулок Дагомысский, сверкнули светофоры перекрестка по железнодорожным мостом улицы Горького, легла вперед улица Конституции – длинная, тянущаяся вдоль реки, вся усаженная каштанами, как и ее сестра, улица Чайковского, по другую сторону воды, где мы не так давно отстаивались, пока я писала карту вызова.
- Остановите, Василий Игоревич.

Водитель молча сдвинул рычажок поворотника, прижимая машину к бордюру.
Распахнув дверь, я выбралась из салона. На миг зажмурилась. Потом открыла глаза. По реке тянулся туман – зыбкий, дрожащий, едва-едва закрывающий тонкие ольхи, растущие меж кос, нанесенных паводком. По хребту Алек медленно расползалась светло-розовая полоса – где-то там, далеко, просыпалось солнце. Словно во сне, я сделала несколько шагов, прижалась к стволу каштана, провела ладонью по его коре.
Говорят, можно услышать брожение соков пробуждающегося дерева, если прислушаться. Ничего я не слышала. Может – река сильно шумела, может, именно по этому уху меня ударил вызывающий, не знаю.
Ну же!

Я водила глазами по ветвям, с одной на другую. Ничего. Тугая зелень, ни намека на белые огоньки «свечек».
Понятно. Без ответа осталась моя молитва. Глас вопиющего в пустыне.
- Спаси ее… - непонятно кому, тихо, едва слышно, прошептала я. – Распусти эти "свечки". Покажи хоть как-то, что этот ребенок надеялся не напрасно…
Тишина.
Хлопнув дверью, я забралась обратно в машину. Мельком увидела себя в зеркале у машинной двери - глаза опухшие, губы искусаны, щека слегка вздута там, где был удар, светлые волосы растрепаны... жалкое зрелище.
- На станцию, Василий Игоревич.
Водитель молчал, пока мы ехали, пока пересекали мост, пока сворачивали на улицу Леонова, где в смешении магнолий и кипарисов приютилась наша станция. Потом, перед самым заездом, внезапно развернул машину – через сплошную, рывком. Снова включил мигалки.
- Дядь Вась?
Он ничего не говорил, просто смотрел вперед. Мы снова пронеслись по улице Леонова, снова миновали мост, снова, в первых ярких лучах, растекающихся из-за зубчатой стены хребта, вырвались на набережную.
- По навигатору же следит.

Водитель мой на миг дернул щекой, показывая куда та, кто следит, может затолкать себе этот навигатор. Остановился, опять, у того же дерева. Посмотрел на меня – и немножко дальше.
Я повернула голову, вслед за его взглядом.
Каштан был увенчан яркими, пылающими в лучах утреннего весеннего солнца, «свечками» цветов, распустившихся именно сейчас, в это обычное утро, ничем не отличающееся от иных, похожих на него. Маленькие бледно-розовые лепестки, мокрые от росы, казалось, дрожали, впитывая в себя утреннюю сырость – и тепло лучей проснувшегося солнца.

...Наверное, это было забавное зрелище – если было кому-то взбрело в голову любоваться им в пять утра. Машина «Скорой помощи», прижавшаяся к обочине набережной, моргающая маяками, и фельдшер – девушка с растрепанными белыми волосами, в синей, заляпанной кровью и пятнами рвоты, форме, стоящая на коленях, обнимающая ствол дерева, прижавшись к нему щекой и что-то шепчущая.
Очень тихо, почти беззвучно...

Город шаль опустил на плечи.
Воздух пахнет дождём и морем.
Даже в самый красивый вечер,
Так бывает - приходит горе...

Как по краю беды скулящей...
Нету поручня- удержаться.
Жить хотелось бы настоящим...
Этим девочкам чуть за двадцать.

Этим девочкам в жизни надо
Каплю счастья и вспышку света.
Дни проходят с тревогой рядом -
Снова ждут и зовут их где-то...

Озарят ярко-синим взглядом
Тёмный двор маяки над скорой.
На сигнал о беде бригада
Мчится. В спину летят укоры...

За укорами - брань и склоки.
Так куда-то мечты уходят...
Этим девочкам яснооким
Знать придётся: добро не в моде.

Утром станет светлей и тише.
Тонкий пульс на запястье бьётся.
Счастлив ангел: ведь кто-то дышит.
И сквозь слёзы опять смеётся...

И душа, что покрыта пылью -
Разорвет пелену тумана,
Оживет, расправляя крылья,
Распускаясь цветком каштана...

Город шаль опустил на плечи...
Красный крест на грудном кармане.
В тишине догорают свечи.
Или души... Решайте сами.


(с)Олег Врайтов.

Стихи - Наталия Гросс.

09.02.2017

Картина дня

наверх