Миротворец. МариПяткина© (длинная мрачная сказка)

…учрежден ковчег,
и лезет всякой
твари по паре,
а нечистых пар и по семи...
© Н. Лесков


В полдень Матвей Григорьевич уже сидел пьяным. Жена, Дарина Андреевна, смотрела искоса: хозяйство большое, работы невпроворот, а глаза у муженька от хмеля жмурятся, как у печёного порося. Хваткий и работящий: домину из красного кирпича отгрохал, сыновей поднял, но как запьёт некстати – в страду или перед сдачей скота – что хочешь с ним делай, все без толку, потому что ни разу за всю их совместную жизнь Матвей её не послушал.
Вот и сейчас – расходов куча, вопросов – ещё больше, а хозяин в стакан уткнулся. Дарина зыркала, ворчала и возилась по обыйстю1, подгоняя приходящую работницу. Четыре коровы и три телёнка – не шутка. Десяток свиней: три, отдельно воспитанные – для себя. Остальные, комбикормовые – на продажу. Птицы – не перечесть. Две грузовые машины, трактор. Пять гектаров в аренде, всё под рапсом, и свадьба на носу – младшего сына женят. Старший, вертолётчик, второй год как в Либерию миротворцем уехал. Вернётся – дом отдельно купит, а младший с невесткой при родителях останется…
– Падлюка бесстыжа! – выплюнула жена, прошествовав мимо мужа с тазом стиранного белья. – Хоть закусывай! Не съел с утра ни крошки, коркой хлеба занюхиваешь!
– Гороскоп у меня такой, – равнодушно отмахнулся Матвей, засовывая в ДВД диск Верки Сердючки. Пальцы не слушались, диск никак не хотел лезть в прорезь. Матвей плюнул и бросил.
– Ты ж в прошлый раз так обпился, что чуть не помер!
– Это тебе с дурных очей показалось. А мне было лучше всех.
Дарина грохнула дверью и пошла за дом, развешивать бельё, а Матвей подлил в стакан калгановки и опрокинул в рот. Не успел он вытереть ладонью красные губы и заросший щетиной подбородок, как хлопнула дверь.
– Ну что тебе всё неймётся! – пробасил Матвей и осёкся.
– Бувай здоровий, Матвей Григорыч! А я к тебе.
На пороге стояла Сычиха, бедовая вдова. Жила она в конце улицы, у почты. Держала огородец и козу. Промышляла гаданием и приворотами, рожу сводила, яйцами переполох выкачивала. Только после её врачевания дети ещё больше кричали, а у одного бедолаги – рожа с ноги перекинулась на спину и вся кровавыми пузырями пошла. После этого случая к ней мало кто ходил, но при встрече с вдовой складывали в кармане дулю. Разве что сельские бабы, с соседями разругавшись, тайком, по темноте, бегали.
Матвей встревожился, в пьяной голове тяжело заворочались глыбы–мысли.
– Садись, – сказал он. – Выпьем по маленькой.
– Сперва дело, – отказалась вдова, но за стол присела и, оправив на себе ярко-зелёную кофту с люрексом, торжественно замерла, прямая и тощая, как гатя´2. Узкие, крепко сжатые губы намазаны розовым; впалые щёки нарумянены; гулька выкрашенных хной, седых у корня волос, придавлена блестящим же платком.
«Разрядилась как на свадьбу» – с ухмылкой подумал Матвей и, берясь за бутылку, сказал:
– Ну, давай своё дело.
– Слышала, ты женишь своего Андрея на Галке!
Рука Матвея сама собой дёрнулась и водка пролилась на стол.
– Ну, а тебе что до этого? – хмуро спросил он, поднимая на вдову красные глаза.
– А то, что ходил-то он к моей Стаське весь прошлый год! – выпалила баба.
Матвей с недоумением рассматривал визитёршу, по–прежнему не понимая, что ей нужно.
– Что с того? – наконец сказал он. – Мало ли куда он ходит, мне что его, на привязи держать?
– Отмени свадьбу, пусть он в жены мою Стаську берет! – потребовала баба.
Матвей пьяно расхохотался.
– Ты здурела, чи приснилось что? Сдалась ему твоя Стаська! Они как разошлись, так с тех пор твоя доча не с одним отходила!
– Ты мою Стасю не погань! – сурово крикнула Сычиха. – Хорошая невестка тебе из неё будет. Работящая, послушная.
– Да нахрен она мне сдалась и ты вместе с нею?! – рассердился Матвей. – Малой себе кого надо, того и нашёл.
– Смотри, Григорыч, чтобы тебе его и справди на привязь не садить… – со зловещим, спокойным безразличием протянула баба. – Как цепного пса…
Матвей даже протрезвел от нахлынувшей злости. Перед глазами всё поплыло.
– Пошла вон, дура чёртова! – заорал он и грохнул кулаком по столу. – Провались ты пропадом со своей шалавой! Чего надумала, породычаться!
– Так бы и сказал, – усмехнулась узкими губами Сычиха, – что мы рылом тебе не вышли… Что, думаешь, если на чужих слезах разжился да поднялся, всё тебе можно теперь? И сынку твоему – дивчат честных бросать?
– Вон! Пошла вон! – орал багровый Матвей.
– Добрэ, я пиду, – произнесла Сычиха, спокойно вставая. Блеснул золотом платок. – Только ты, Матвей, кровавыми слезами умоешься! Сам себя проклянёшь!
Хозяин схватил со стола чугунную пепельницу и запустил проклятой бабе в голову. Пепельница врезалась в стену, закачалась картина с лебедями, а Сычиха уже стояла у двери. Юркая и ловкая, как лисица.
– Кровавыми слезами! – повторила она и хлопнула дверью.
В этот день Матвей напился до полного беспамятства. Вечером, вернувшийся из города Андрей, вздыхая, затаскивал отца в родительскую спальню, а тот мычал и мотал рукой – отстаньте, мол.

Очнулся Матвей за полночь, ворочался с боку на бок, вставал пить воду и снова ложился. Хотел было похмелиться, но передумал. Из головы не выходила проклятая Сычиха. Матвей еле дождался трёх часов и сам, не дожидаясь жены, отправился доить коров.
Вяло повизгивала во сне старая дворовая сука, Бабайка, будто пыталась отпугнуть занимавшийся рассвет. Светлел по–ночному сизый, огромный двор. У крыльца сладко пахла раскидистая сирень; солнце таилось за горизонтом, но обещало скоро выглянуть и лизнуть багрянцем крышу трёхэтажного дома.
Тусклые лампочки–экономки выхватывали из темноты большого хлева чёрный, выпуклый бок коровы, тюки с сеном в углу и гнезда труженицы-ласточки, прилепленные к потолочным балкам. Гнёзда рушить нельзя. Ласточки – к добру в хозяйстве. А вот электродоилка некстати сломалась. Ничего, трезвый, он может и умеет – всё. Починит.
Похмельный Матвей, кряхтя, омыл вымя и поправил сдвинутый копытом подойник.
– Стой спокойно, дурна, – буркнул он. – Твоё дело – доиться. Або сдам на колбасу. Хто не робыть – той не йисть.
Корова вздохнула и покорно замерла, словно знала, что хозяин человек суровый, тунеядцев не терпящий, как скажет – так и сделает.
Вскоре пришла сердитая заспанная Дарина и, ругаясь за пьянку и доильный аппарат, принялась споро помогать.
– В семь молоко сдавать, ещё на сепараторе прогнать надось. За руль хоть сядешь?
Матвей хотел приказать жене заткнуться, но сил отругиваться не было.
– Чого ж не систы, – философски заметил он и с силой потянул за дойку.
В подойник брызнула струя вишнёвой крови.
– Шо за чёрт?!
Матвей выпучил глаза – не допился ли до ручки? Трясущейся рукой он снова потянул за дойку, и в дно ударила вторая тугая кровавая струя. Жалобно замычала корова, чуть поодаль заохала Дарина.
– Матвию! Дывысь!
Стенки её подойника были в багровых потёках. В это утро все четыре коровы отдоились кровью.
Матвей сразу смекнул, что скотину испортила Сычиха; бросился бегом к её хате. Чуть дверь не вышиб – так колотился к проклятой бабе, хотел морду набить. Только дом оказался пустым. Поярился Матвей без толку и плюнул.
Жена привела хорошую бабку, Ивановну. Та платочек развернула, маком свячёным там и сям посыпала, по углам молитвы пошептала, хлев покропила, над коровами походила – и пришли бурёнки в норму. Только раз в неделю, в один и тот же день – среду, по-прежнему доились кровью. А Сычиха – как сквозь землю провалилась! И ни её, ни курвы Стаськи, ни козы их в селе никто больше не видел.

***
Между тем подошло время к свадьбе. В городе Матвей заказал для молодых белый кабриолет – пусть сваты не говорят, что трясётся над каждым грошом. Двух свиней – из тех, что «для себя» – отдал для свадебного стола; двух телят сдал перекупщику, чтобы были живые деньги. Нечего скупиться! Жених из Андрея вышел хоть куда – красавец! Совсем, как Матвей в молодости, только лучше, выше и румяней.

– Костюм для жениха – столько то, – по пальцам перечисляла Дарина соседкам, которые пришли к сельраде, на роспись, поздравить молодых. – Причёска столько-то. Оператор с камерой – столько то. Ресторан – столько то.
– Ах!
– Ашо-ж. Букет невесте – столько-то!
– А сами сваты шо покупалы?!
– Не спрашивай, кума! Живая музыка – столько-то…
– Жаль, Семён не приихав на свадьбу.
– Ему самому жаль. Та ж контракт...
Наконец, жених с невестой вышли к народу. Их осыпали пшеницей с деньгами и конфетами, все расселись по машинам и кавалькада, сигналя, тронулась. Впереди – на кабриолете – молодые со свидетелями. За ними – на автомобилях попроще – он сам, с женой и сватами, а уж потом все кумовья, друзья и подруги. Всю улицу запрудили. Матвей улыбался в усы, довольно поглядывая, как провожают их односельчане. Многие специально вышли посмотреть, как он женит сына.
И тут увидел на перекрестке Сычиху. Вот она, стоит проклятая баба вся в чёрном, словно с поминок, и руками машет! Матвей – трезвый как стекло, выбритый, подстриженный, при галстуке – выругался: «Ах ты ж, мать твою перетуда!»
А потом начался кошмар.
Машина с молодыми вдруг завиляла. Молодёжь внутри повалилась кеглями. Машина пошла куда–то вкривь, вбок, ухнула передним колесом в канаву и встала. Матвей выпрыгнул из–за руля так быстро, словно весил не центнер, а вполовину меньше. Глухо поцеловались чьи-то бампера. Где–то завизжала баба, запричитали жена и сваты.
Что-то быстрое и неправильное творилось в салоне кабриолета. Будто молодые с дрýжками3, вместо того, чтобы выбираться наружу, сцепились в драке и возятся там внутри в одном большом и жутком клубке из тел и тряпок. И вдруг всё замерло.
– Живые?! - страшно закричал Матвей.
Он подскочил к кабриолету, схватился за капот, пытаясь разглядеть молодых в разноцветной куче; и тут пышное платье невесты зашевелилось. Из–под атласа и тесьмы вынырнула узкая морда с яркими жёлтыми глазами. Волчица, скуля, выбралась из тряпья наружу, оглянулась, оттолкнулась мощными лапами от сидения и сиганула через борт, в канаву.
Гора одежды зашевелилась снова. Один за другим оттуда стали выныривать волки и прыгать прочь. Всего растерянный Матвей насчитал их пять. «Ну да, молодые, дрýжки, водитель», – глупо подумал он.
– Держи! Держи! – завопила сваха. – Лови их!
Закричали, разбегаясь в стороны, гости. Один из волков метался среди толпы, потом поджал хвост и, спрыгнув в канаву, бросился за остальными. Стая быстро уходила прямо к лесу. Матвей бежал за ними, пока не выбился из сил, потом, задыхаясь, рванул тесный галстук и оглянулся.
Сычиха, зловещей чернильной кляксой, всё ещё маячила на перекрёстке. Она махнула худой рукой, будто прощаясь, и как сквозь землю провалилась.
Утирая пот, Матвей подошёл к тому месту, где стояла мерзкая баба. В трещину на асфальте, остриём вверх, был вколочен старый ржавый нож.
_________________________________________________________________________________
Обы´йстя – хозяйство, двор.
Гатя´ – оглобля.
Дрýжки – свидетели.


***
Раньше в отряде был Интернет и Семён мог болтать с родиной по скайпу, но потом начальство решило, что дебилам Интернет не положен – на порносайтах трафик убивают – и его отключили. Ну а как иначе, если нормальные бабы все в форме, да и то чужой. Суровые: ноу, ноу, сэр! С ними не закрутишь. Семён пытался менять подход – пробовал и так, и сяк: хэлоу, радистка Кэт, пошли мечтать под пальмами? Или: спирта выпьем, отдохнём, перепихнемся? Ничего не выходило.
А на экзотику из местных зарились только идиоты. От экзотики что угодно можно было подцепить, начиная с обыкновенной сыпи и заканчивая AIDS, словно мало было просто малярии в воздухе. Зато обходилась экзотика невероятно дёшево: любой из тунеядцев-негров, вечно околачивающихся у базы, за пачку риса был готов привести хоть жену, хоть маленькую дочку. Аборигенов пытались привлекать к уборке территории и помещений, но заканчивалось это всегда одинаково: черные, как сажа, работнички целыми днями сидели у забора и трепали языками: вар–вар–вар, а убираться приходилось самим. Доходило до маразма: офицер выносит пакеты с мусором, кладёт в контейнер, а «уборщики» тут же налетают и потрошат. Сводничать, красть и попрошайничать? Сколько угодно. Но только не работать! Тут хочешь или нет, расистом станешь запросто.
Офицеры местной действующей армии носили для своих солдат обязательную палку. Рукой или ногой солдата ударить – оскорбление. Зато палкой – сколько угодно! Палкой его, собаку, не оскорбишь. Понимало негритянское руководство, что иначе никак нельзя…
Иноземный колорит Семёну давно набил оскомину. Африка ему не нравилась, но он с таким трудом добыл себе это место, что теперь приходилось терпеть. К счастью, контракт заканчивался. Скоро четверо из украинского вертолётного отряда при Миссии ООН в Либерии повезут домой малярию. Двое – спешно долечивали вульгарный триппер, ещё один – какую–то экзотическую, совершенно особую чесотку.
Семён еле дотянул до отлёта. Накупил подарков маме, отцу и любимом брату, даже братовой, которую в глаза не видал, приобрёл большой комплект этнической нарядной бижутерии и супер–пупер косметические средства, которыми морду если мазать, то никогда не состаришься. Для крестников спрятал контрабанду: маленьких живых черепашек – мучить, ну и друзьям кое–что неплохое. Домашних специально не предупреждал: хотел сделать сюрприз.

Родина встретила Семёна дотошной таможней и чудесной, ни с чем не сравнимой прохладой. Позабытое ощущение – когда рубаха не липнет к спине! То ли ещё ждёт впереди… Сначала ванна – заляжет и проваляется там сколько угодно. Будет отмокать, обзванивать приятелей, курить и пить крепкий сладкий чай. Потом поест борща со сметаной и с чесноком (борщ у матери есть всегда!) с высоким печным домашним хлебом, со свежайшим, нежнейшим салом, у которого такая мягкая солёно–перчёная шкурка. И с хреном! Разумеется, как следует, выпьет с батей и снова закусит! К тому времени мать, наверняка, расстарается и сотворит жаркое, пирогов, либо утку запечёт, а то и колбасы домашней накрутит. Если не накрутит сегодня, то уж завтра – точно. А вечером – ресторан и сауна, с братом и друзьями. Женщины больше не проблема! Тут их – только моргни. Все красивые и белые. В горе запершило.
Чтобы ощутить немыслимое счастье от простых человеческих радостей, сначала их нужно потерять…
Черепах и прочего не нашли. Бывалые сослуживцы научили Семёна хорошо прятать, соответственно, и поживиться таможенникам не довелось. Настроение было отличным.
«Массовое отравление палёной водкой на свадьбе привело к галлюцинациям. Исчезли молодые» – мимоходом прочёл он газетный заголовок на витрине киоска, хмыкнул и тут же забыл.
– Пацанчик, свободен? – Семён весёло сунул голову в окно такси.
Трястись на автобусе в райцентр, с пересадкой в куртуазный рейсовый катафалк до родного села, он не собирался.

Из машины Семён вылетел птичкой-ласточкой. Почти не глядя, сунул таксисту деньги, переплатив от нетерпения, похватал сумки с подарками и понёсся домой. Вот сирень, вот крыльцо, забор отец поставил новый, а вон – стоит что-то непонятное, раньше его не было. Корморезка, что ли?
Старая Бабайка, унюхав Семёна, завизжала дурным голосом, стала приплясывать и извиваться всем телом. Он торопливо потрепал её седую морду, аккуратно оттолкнул в сторону коленом и распахнул входную дверь.
Мать сидела за столом, уронив на руки голову, с небрежно собранной на затылке косой. Отца видно не было.
– Здражелаю! – рявкнул Семён с порога, побросал на пол сумки и широко расставил руки для обнимания.
Мать испуганно дёрнулась, подняла заплаканное, постаревшее лицо и, узнав в загорелом мужике старшего сына, тонко заголосила.

Не получилось радостной встречи. Ни помыться, ни вкусно поесть Семён не смог, пришлось перекусить привезённой консервой из натовского сухпайка. Отец, опухший и помятый от затяжного запоя, насилу его узнал: всё путал с Андреем.
– Ты, сынку, его, главное, поймай и на цепь посади! – еле ворочая языком, белькотал он.
«Кого поймать? Кого на цепь?» Добиться чего-то связного было нереально. Семён обыскал дом и перепрятал всю водку, которую нашёл.
Мать бесконечно плакала, говорила о каком–то проклятии, а на вопрос, где Андрюха, снова принялась голосить.
Перепуганный Семён хотел сразу бежать к соседям, но в хлеву верещали голодные свиньи, а после обеда мальчишка-пастушок пригнал с пастбища коров. Пришлось, матерясь в три этажа, поспешно осваивать корморезку, вспоминать, как работают доильный аппарат и сепаратор, запаривать в вёдрах толчь, словом – крутиться белкой в колесе. Только вечером, измотанный и злой как дьявол, Семён вспомнил про черепашек. К счастью, все зверьки оказались живы, только в гости к кумовьям он идти уже не мог, да и какие гости, если чёрте что творится дома?!
Он быстро, совсем не так, как мечталось, ополоснул загорелый торс, надел тесноватую футболку брата, джинсы и с мрачным лицом отправился к соседям. Семён здоровался с ними мельком, пока возился по обыйстю: дядя Миша только взглянул тогда на него и сразу в хату ушёл; да и тётка Валя мимоходом торжественно кивнула головой в платке: подходить и заговаривать не стала, словно виделась с ним каждый день, или просто не знала, как и что говорить.
Вот тут–то, наконец, ошарашенному Семёну обо всём в подробностях и поведали…
От соседей Семён не поленился зайти к сельскому участковому, который радостно взял бутылку рома и ободряюще сообщил, что поиски его брата и остальных ведутся, что всему есть логическая причина и верить, что виновата Сычиха – некультурно и глупо. Возможно, имел место гипноз, а скорее, как и записано в протоколе – палёная водка. Но, тем не менее, заметил на прощанье участковый, Сычиха – баба сволочная. И если бы она, к примеру, упала спьяну и разбила себе нос, никто бы сильно не огорчился, и уж дело бы точно заводить не стал...

***
Серой лентой разрезало шоссе распаханные поля, посадки и лес. И село делило напополам: по обе стороны разбегались куда попало дорожки-улицы и протоптанные тропинки. На перекрёстке шоссе и тропинок, как пуговица на морщинистой ладони, примостилась придорожная забегаловка «Берізка». Водители останавливались здесь похлебать горячего борща, отведать вареников и картошки-фри; сельчане забегали пропустить по сто грамм, подальше от надоевших крикливых жён с двойными подбородками. Сельские барышни, взбив пышные чёлки, приходили поболтать, поцедить капучино (про ромколу маме скажут) и поулыбаться водителям, потому что именно так одна познакомилась с городским бизнесменом и вышла замуж.
Идти домой Семён не торопился: отправился в «Берізку», где не был со времён школьного выпускного. Тогда он напился как скотина, облевал новый, бежевого цвета пиджак и подрался с лучшим другом. Еле брат, Андрюха, его успокоил и увёл. Самым гадким было то, что на следующий день Семён прекрасно помнил собственное свинство и чуть не умер от стыда.

Больше всего ему не хотелось встретить в забегаловке кого-то из знакомых, ещё раз выслушивать про свадьбу брата, а потом, не дай бог, и на вопросы о Либерии отвечать.
К счастью, знакомых не оказалось, только у стойки принимала заказы хозяйка, Любовь Петровна, с привычным своим лицом, словно только что поужинала чистой жёлчью; да в углу трепалась пара румяных девчонок в серёжках. При виде Семёна они оживились, проявляя любопытство, но тот их быстро отпугнул унылым видом. Он сел подальше от всех – у мутного окна. Ему принесли бутылку водки и большую куриную отбивную с гарниром из гороха.
«Что же мне делать, – мучительно думал Семён, вяло ковыряя отбивную вилкой, – что же мне делать со всей этой хренью? Ведьмы-волки – бред, а братишки нет? Старики мои совсем сейчас не кондейшен. Допустим, на хозяйство я найму кого, ту же работницу матери, даже двух, в крайнем случае, справлюсь сам, пока отец в себя придёт. Но где и как, в бога-душу-мать, отыскать Андрюху с женой? Чёрт бы это всё подрал…»
С досадой он дважды хлопнул стопкой по столу. Опьянеть и расслабиться никак не получалось.
За окном зашуршала, тормозя, машина. Минуту спустя дверь распахнулась и впустила клубы сигарного дыма с чернявым, смуглым мужиком, изо рта которого дым и выходил.
– У нас не курят, – немедленно пролаяла из–за стойки Любовь Петровна и потянула воздух носом, как гончая. – За курение штраф, – менее уверенно добавила она. Уж слишком хорошо и дорого пахла сигара для её забегаловки .
Девчонки с начёсами оживились. Мужик окинул их взглядом и, попыхивая, прошёл к стойке, где принялся обстоятельно изучать меню. Одет он был броско. На запястье красовался, кажется, настоящий «Роллекс».
«Цыган? – подумал Семён отстранённо. – Скорее, азер. У цыган дресс–код: белый верх, чёрный низ, остроносые лакированные туфли. А этот в розовой рубашке и светлых джинсах. Значит, азер. Держу пари, приехал на приоре с низкой посадкой». Он выглянул в окно – там стоял внедорожник, «Вольво». Мда, разрыв шаблона… Он снова вернулся к отбивной и грустным мыслям. Отбивную хотя бы из принципа нужно было домучить.
– Свободно?
– Что?!
– У тебя свободно, спрашиваю? – яркий посетитель обращался к нему. Он держался за резную спинку стула рядом с Семёном, будто этот стул был единственным в заведении. – Можно присесть?
– Садись, – удивлённо ответил Семён, разглядывая обладателя сигары, «Вольво» и «Роллекса».
«По речи, похоже, наш… Да и нос картошкой…»
– Мамун, – парень протянул поросшую чёрным волосом, унизанную кольцами руку.
– Абуль Аббас Абдуллах?4 – уточнил Семён, многозначительно взглянув на Роллекс, и пожал эту руку. – Он ещё пирамиду Хеопса вскрывал?
– Однофамилец, – серьёзно пояснил Мамун. – Вскрывал – не я. Но я советовал сынку Рашида, где жечь, куда лить уксус…
– Хреновый ты советник, – хмыкнул Семён, – твой клиент не нашёл ничего, кроме позора.
– Яка людына – такой совет, – пожал плечами Мамун и улыбнулся. – Вот тебе бы я ни за что плохого совета не дал! Ты мне с первого взгляда понравился. Потому что вижу, ты душа–человек! Свой в доску.
К столику, лучась несвойственной улыбкой, подплыла Любовь Петровна, с грацией слона махнула тряпочкой и быстро уставила его огромным количеством горячих блюд и холодных закусок. Похоже, Мамун был зверски голоден и собирался основательно подкрепиться.
– Ну, будьмо! – Мамун чокнулся с Семёном, опрокинул в рот рюмку и принялся за обе щеки уплетать горячий борщ. Ложка так и замелькала в воздухе; еда стала пропадать, словно в колбасном цеху включили большую мясорубку. Поражённый Семён никогда не видел, чтоб так быстро ели. Нет, жрали! Покончив с борщом с пампушками, Мамун принялся за вареники с картошкой и салом. Затем уничтожил гору брызжущих маслом, сочных свиных отбивных. Всё это он закусил маринованными крохотными корнишонами. Вдохновенно всосал ядрёный квашенный помидор и тут же, откусывая огромные куски, уничтожил сладкий штрудель с маком. Неведомым образом он ухитрялся при этом не расставаться с сигарой, временами затягиваясь.
Девчонки с капучино захихикали погромче. Наверное, им захотелось кушать. Семён посмотрел на них и растерянно обнаружил, что тоже жрёт как не в себя, словно в дрянном придорожном ганделыке подавали манну небесную, а сам он был коренным либерийцем. Семён устыдился и попытался положить ложку, но ничего не вышло. Есть хотелось так, что он готов был вылизать, а затем и проглотить тарелки.
– Ты мне нравишься, и я хочу тебя угостить, – не прекращая жевать, заметил Мамун, разглядывая девчонок. – А они не нравятся. Я с первого взгляда безошибочно любую девку или бабу оценю. Как и пищу. Стоит ею полакомиться, или нет. Этими – не стоит. Да и тётка их пасёт. Алло! Добавки можно?
Вдвоём они выели все запасы взволнованной Любовь Петровны. Когда Семён, наконец, остановился, ему казалось, что прямо сейчас и умрёт от переедания. Штрудель стоял в самом горле, а сверху его подпирала ватрушка с сыром, причём, довольно несвежая.
– Ну, а теперь о твоём деле, – сказал Мамун, играя зубочисткой, и довольно улыбнулся. – Я, когда перекушу, то хорошо советую. Это же моя работа.
– Перекусывать? – икнул Семён. Его тошнило.
– Советовать. А перекусы – хобби.
– Однофамильцу ты насоветовал до бунта и растраты казны…
– Нет – так нет, – легко согласился Мамун. – Тогда довольствуйся версией участкового и жди, пока менты твоего братца отыщут. Да, надейся…
Хлоп! И поставил на стол бутылку рома, с какой лишь пару часов назад расстался Семён. Мамун рассмеялся и хлопнул руками в перстнях.
«Эгэ, да этот парень что-то знает!»
– Веришь, я всегда хотел стать лётчиком! – Со светлой завистью сказал Мамун. – Любите девушки-и, простых романтико-ов, отважных лётчико-ов, и моряко-ов! Я тебя научу, как быть. Но сперва ты должен ещё разок со мной перекусить.
«Вот обжора чёртов, – подумал Семён. – Уж как–нибудь постараюсь. В крайнем случае, проблююсь. В конце–концов, не маковую солому перевезти просит и не банк ограбить…»
– В общем, поехали! – скомандовал Мамун и встал, прихватив с собою ром. Энергичный, словно и не обжирался.
– Куда? – икнул Семён. Ему хотелось просто полежать. К тому же за окном давно стемнело, дома ждала мама в нервном срыве, да и завтрашней работы никто не отменял.
– Туда, где водятся женщины, с пороками яркими, как багрянец… – Мамун улыбнулся и похотливо подмигнул. – Заодно и перекусим.
Только в машине Семён спохватился, что не расплатился за еду. Платил ли Мамун, он вспомнить так и не смог.
_________________________________________________________________________________
4Абуль Аббас Абдуллах аль-Мамун, багдадский калиф, сын знаменитого калифа Гарун ар-Рашида.

***
В салоне «Вольво» нежно пахло роскошной сигарой и, диссонансом – чем–то дрянным, прокисшим, будто где–то под седушкой лежала испорченная пища. Семён открыл окно и не заметил, как задремал. Сколько ехали, куда – всё проспал, как болван, хотя намеревался держаться настороже. Проснулся от того, что машина остановилась. В желудке переливалась тяжесть, в голове бродили вялые обрывки мыслей. Семён насилу вспомнил, куда и с кем поехал. Не верилось, что сутки назад он был ещё в Либерии. Словно сто лет прошло.
– Ну и где мы? – спросил он.
– В отличном месте, – ответил Мамун, вылезая на парковочную площадку. – Тут загородный клуб, ресторан, бильярд, сауна, номера, всё как полагается. Ну и вечеринка, где меня ждут. Корпоратив, так сказать. Разумеется, не хочешь – не иди, только уж прости, назад не повезу. Дорога к трассе – вон там.
Перед ними причудливой глыбой с резными дурацкими башенками под старину возвышался гостиничный комплекс с нарядной вывеской: «У свата». Увитые плющом беседки с жёлтыми шарами фонарей и летними столиками манили отдохнуть в вечерней прохладе. В одной из беседок тонко хихикали и бормотали басом. На клумбах был высажен и заботливо взращен целый розарий. Юные сосенки толпились вокруг, покачивая кронами, секретничали шёпотом о том, как отдыхают богатые люди. Возле открытой двери рабочего помещения дымился мангал и суетился работник. Кроме машины Мамуна Семён заметил ещё четыре иномарки. Он мельком оглянулся на асфальтированную дорожку к трассе и пошёл за новым знакомцем.

Внутри царило разнузданное, буйное веселье. Приблатнённый тенор с надрывной бодростью орал из динамиков «Семь сорок». Визжали девки, заливисто ржали мужики. Семён с первого взгляда понял, что гуляет национальная диаспора Мамуна, кем бы он ни был. Все как один были смуглыми и чернявыми. Прямо перед ним выплясывал голый по пояс мужик, спину, плечи и грудь его густо покрывала шерсть. Мужик подпрыгивал, крутил воображаемые пейсы в пальцах и так ловко пародировал еврейский танец, что Семён помимо своей воли улыбнулся.
Их появление встретили радостными воплями, Семёна обступили распатланные, пьяные, обдолбанные бабы и мужики; облапили, закружили, извозили поцелуями. Не успел он выплюнуть чей–то язык, как тут же, с другой стороны, к его губам приникла небритая смуглая рожа.
– Тьфу! – заорал Семён, отплёвываясь, извернулся и ударил рожу кулаком. – Иди нахрен!
«Семь сорок» заглушило восторженным визгом и хохотом. Семёна подхватили под руки и почти насильно усадили за уставленный всевозможной снедью стол, при виде которого Семёна ещё больше затошнило.
Тут были шашлыки, колбасы и копчёный окорок, сыровяленое мясо, балыки мясные и рыбные, сыры дырявые и с плесенью. На огромных блюдах томились душистые перчёные паштеты и трёхэтажные бисквитные торты, блестели сочные овощи и яркие фрукты, салаты и салатики. Там и сям переливались, благоухая ванилью, шоколадные фонтанчики. А прямо перед Семёном возвышалась громадная кабанья туша, заботливо украшенная телами мёртвых фазанов в радужных перьях, невинными белыми голубями и нежными шкурками неосвежёванных кроликов, настолько свежих, что один ещё подёргивал задней лапкой.. Изо рта кабана на блюдо сочилась кровь. Открытый застывший глаз взирал с немым укором.
Напротив уже сидел Мамун с ножом и вилкой в руках. Весело поблёскивал «Роллекс», весело льнула к его плечу полуголая смуглая сочная девка с красными губами и, вероятно, «пороками яркими, как багрянец». Вторая, похожая на неё, словно сестра-близняшка, томно обняла Семёна за бёдра.
– Ну, друг, – сказал Мамун мягко, – угощайся, чем душа пожелает!
– Твои друзья в овраге лошадь доедают, – угрюмо ответил Семён.
– Да ты что?! А я, было, решил, что там твой брат с жинкою! – расхохотался его новый приятель, девки захихикали следом. – Ты обещал со мной перекусить. Не стесняйся, начинай!
И Семён с ужасом понял, что зверски голоден, словно несколько дней маковой росинки во рту не было.

Руки сами по себе, направленно и неотвратимо потянулись в кроличьей тушке, но Семён изловчился, дёрнулся вбок и крепко ухватился за салатницу с чем–то майонезным внутри. И больше руки Семёна не слушались его. Они поднесли салатницу к лицу, и Семён принялся по–свински хлебать, давясь кусками и разбрызгивая жирный сок.
– Чур меня! Чур! – с набитым ртом заорал он.
– Тут я! – немедленно отозвались сбоку. В шею ткнулось поцелуем колючее рыло. – Вызывали? Чего изволите-с?
Семён отмахнулся, швырнул туда пустую салатницу, и рыло пропало. Руки снова потянулись к кроликам и фазанам. Его терзал ни с чем не сравнимый лютый голод, будто желудок превратился в огромную яму, с выходом прямиком в пекло. Невероятным усилием воли Семён снова извернулся, схватил кусок буженины и впился в него зубами. Жуя, он поднял глаза и чуть не подавился.
Лицо у красногубой девки стало вытягиваться вперёд и вниз, как резиновое, пока не превратилась в обезьянью рожу. Упругие груди сморщились и повисли чёрными шерстяными тряпочками. Длинные волосатые руки уперлись в пол, как у большой обезьяны. Глаза загорелись кровавыми рубинами. Чертовка повернула к Семёну звериную рожу и завизжала.
«Я сошёл с ума» – обречённо понял Семён и рванул зубами печеревину.
– Не с чего сходить! – хихикнула в самое ухо вторая чертовка.
Лодка мировосприятия пустила течь и пошла ко дну. Как в спасительный круг вцепился Семён в кольцо истекающей салом, благоухающей чесноком домашней колбасы и затравленно жуя, огляделся.
Господи, боже ты мой! Кого здесь только не было! Как червями – гной, зал кипел, кишел, клубился чёрными тенями с алыми углями глаз. Словно вся мерзость и шваль выползла из пекла на вечеринку «У свата». Повсюду плясали, дрались и спаривались лохматые, зубатые и горбатые нечистые духи, со свиными, обезьяньими и рыбьими рожами, с копытами, рогами, хвостами, ногами и лапами.
Продолжая неистово жрать, Семён ещё раз огляделся, и только теперь заметил Мамуна. Упираясь локтём в музыкальный синтезатор, он раком пялил пропавшую без вести Сычиху. Блестели от пота её рёбра, кривые палки ног и обвисшее старое бабье брюхо. Во все стороны мотались, описывая немыслимые амплитуды, два растянутых блина грудей. Из открытого узкого рта тянулась, качаясь, нитка слюны, но глаза глядели на Семёна с осознанным, трезвым торжеством. Вокруг неё, как кобели в собачьей свадьбе, копошились тени. Перекатываясь, переваливаясь, перелаиваясь, нетерпеливо прыгали друг на друга. Проклятую бабу в прямом и переносном смысле покрывали черти!
Они и завели Семёна сюда, на погибель.
«Господи! – взмолился Семён, едва не плача, и в ненасытном наваждении давясь тортом, – Помоги живым отсюда выйти! Всё, что привёз, отдам на церковь…» И вгрызся в авокадо.

Вдруг глаза его как магнитом потянуло в сторону.
В орущей, пляшущей и лающей чертовской вакханалии одна-единственная рожа казалась такой же чужеродной, как и сам Семён.
В углу, на высоком барном стуле, поджав под себя волосатые крепкие ноги, сидел чернявый голый парень, по виду – совсем юный, но весь, от пяток до подбородка заросший густой короткой шерстью. Со скучным видом он презрительно ковырял в носу указательным пальцам, периодически поплевывая сквозь зубы на пол. В другой руке он небрежно крутил холщёвый мешочек. Ковровая дорожка под ним щетинилась колючками. Их взгляды встретились, парень плутовато улыбнулся, ловко спрыгнул вниз и, припадая на левую ногу, приблизился.
– Голубь! – смешно тараща тёмно-карие глаза, прошипел он. В зрачках плясали весёлые искорки. – Голубя бери! Иначе лопнешь, гепнутый!
– Сгинь, нечистый, – давясь паштетом и сжимая окорок, простонал Семён.
– Бовдур! – фыркнул чертяка, – Да я ведь тебя спасаю, благуватого!
Он схватил с огромного блюда голубиное тельце с поникшей головёнкой и ткнул хвостом Семёну прямо в рот, а потом проворно отскочил. Ссутулился, втянул в плечи голову и юркнул в сторону красноглазой тенью.

Семён закашлялся. В глотке, где-то за кутними зубами, на язычке мягкого нёба, застряло перо и першило, мешая жрать. Только теперь он почувствовал, как болит и распирает желудок. Казалось, сейчас он разорвётся на сотню маленьких Семёнов. Обеими руками он схватился за горло, кашляя всё громче и надсаднее, захрипел, попытался выхаркнуть жгучее перо, и его вырвало.
– Патриций, курва-мать! – сказали сбоку.
Семён упал на четвереньки. Содрогаясь в спазмах, задышал ртом, затем потряс головой и увидел, что выблевал целую гору глины с зелёной слизью. При виде этого Семёну стало ещё хуже. Всё вокруг закружилось в дурном тумане, он снова мучительно закашлялся. Что-то камнем давило изнутри, мешая дышать. Семён взревел, открыл широко рот и выплюнул жабу. Огромная и жирная, с прямоугольным зрачком в жёлтом глазу, в больших бородавках и эстетичных пупырышках, перебирая лапками, она уползла куда-то в сторону. Теперь Семён совсем не мог остановиться. Блевал он самозабвенно, со звериным рёвом. Изо рта горками вываливались земля и песок, мелкий мусор, листья, затем выпала свёрнутая клубком живая гадюка. За нею, за хвост, Семён вытянул и отшвырнул извивающегося ужа.
Хоть убейте, он не помнил, когда и зачем ел всё это? Он ползал на четвереньках, загребая мягкую сухую хвою, пока не упёрся ногами в сосновый ствол. У дерева из него вышла ещё одна жаба, на этот раз дохлая, речная тина, мёртвые пиявки и скрюченные, удавленные в желудке паучки–водомерки. Семён кое–как отдышался, чистой жёлчью пустил две контрольные струи, пару раз содрогнулся в спазмах, лёг на спину и перекатился на бок. Резь в желудке утихла.
– Спасибо, господи, спас! – он размашисто перекрестился. – Вот проклятая баба, чуть со свету не свела, так обозлилась…
Он нащупал в кармане мобильник и посмотрел время – была половина третьего ночи и два пропущенных звонка от матери. Вокруг чернел и шелестел лес, пахло свежо и чисто. Вдалеке крикнула сова и… кажется, проехала машина. Отдыхая через каждые несколько метров и постанывая, Семён пошёл на звук, но только сбился с дороги. Сколько он не слушал – больше тарахтения моторов уловить не смог.
Куда завели его проклятые черти? Он поразмыслил и решил заночевать, а утром – выбираться. Мучаясь спазмами, Семён обыскал карманы джинсов и нашёл полупустую пачку сигарет, а в ней – зажигалку. Вздыхая и кряхтя, соорудил себе факел, а затем и костерок, когда нашёл подходящее место и поваленное сухое дерево.
Хотелось пить, но довольствовался он тем, что пожевал сорванный листок перечной мяты. Наломал для подстилки орешника. Утром он быстро определит, где оказался, а пока немного вздремнет. И с костром комары досаждают меньше. Семён размашисто перекрестился на пляшущие пламенные язычки и прилёг поблизости.
Тени от костра бились на земле, как смертельно раненные птицы. Семён думал о Мамуне, чертовски легко задурившем ему голову, о Сычихе, о брате, пущенном вовкулакой.
«Ничего, теперь я учёный, больше не поддамся… Раз Сычиха и в самом деле всем дряням дрянь, значит, и поступать с нею нужно согласно званию. Только как её поймать?!» – Семён облизнул пересохшие губы и вдруг почувствовал, что не один...

Он не слышал ни звука, кроме шелеста ветра в кронах деревьев, потрескивания костра, да изредка – стука упавшей шишки, но, тем не менее, сразу вскочил. Откуда только силы появились? В руке сам собой оказался толстый сук.
С другой стороны костра, у зарослей орешника, на корточках сидела крепкого вида лохматая девица и, супя густые брови, сосредоточенно смотрела, как переливаются и вспыхивают угли.
В одной руке она держала смотанный тяжёлый кнут, а пальцами другой – вертела малиновый пион. Одета девица была в ободранную шубу без рукавов, перепоясанную верёвкой. Огненные блики подрагивали на загорелых коленях. Девица подняла на Семёна яркие, злые глаза, как у зверя блеснувшие фосфором.
– Добра ватра, – с хрипотцой сказала она. – Люблю на ватру смотреть.
– Во имя отца и сына и святого духа! – рявкнул Семён и, вскинув сук, бросился на врага.
Он так и не понял, куда девица делась. Пропала, как сквозь землю провалилась, один пион остался. Семён завертелся во все стороны, пытаясь разглядеть что-то за пределами светлого круга от костра, в деревьях.
– Дурна людына, – с горечью сказали из-за ёлки. – Я ж перепросилась. Хотя могла заморочить сразу. Или песню тебе спеть. Да с подпевкой! До усрачки! Лес–то мой…
За ёлкой по-волчьи заворчало.
– Чё надо? – крикнул Семён. Сердце плясало гопака и, как назло, снова заболел желудок. Морщась, он сел на землю, а сук положил рядом.
Девица фыркнула и бесшумно вышла. Широкоплечая, стройная и высокая, под шкурами угадывалась тугая грудь. «Помыть, причесать и с пивом очень даже…» – непроизвольно подумал Семён.
– Ага, – девица криво усмехнулась, блеснув волчьим клыком. – З гивном собачим!
Она бесстрашно приблизилась и снова присела на корточки.
– Вот ты представь, – продолжила она, – пришла я к тебе в хату, развела в сенях костёр из паркета. Ты мне – здрасте! А я как кинусь в очи! От було б по-людськи!
Семён не знал, что ответить, поэтому промолчал и вздохнул, чтобы подавить спазм в желудке. Девица тоже молчала. Она искоса поглядывала на Семёна, раскачивалась на корточках взад-вперёд и ковыряла рукояткой кнута землю.
Потом улыбнулась, во всю распялив клыкастый рот. Стоматолог–ортопед заплакал бы от ужаса. Зрелище было жутким, даже пуганный нечистым Семён поёжился.
– А у меня скоро свадьба, – заявила девка. – Мой обещал, что точно от жены вот-вот уйдёт, сразу и поженимся.
Семён хмыкнул и сразу перестал бояться.
– Это все женатые обещают, – снисходительно сказал он. – Я тебе точно говорю. Только никто не уходит почему-то. И я даже знаю, почему. Не так-то просто сменить прогретый диван с вмятиной от твоей же задницы. На другом поваляться – пожалуйста. Но тот, на котором смотрел пять олимпиад подряд – самый удобный.
– Брешешь! – мгновенно вспыхнув, сердито крикнула девка, и так же быстро успокоилась. – Меня не обманет. Дороже станет меня обманывать…
– Ну, брешу, – дипломатично согласился осторожный Семён. – Нафига тебе женатый чёрт? Я вот, давеча, видел с десяток холостых…
– Людына это… – Девка снова принялась ковырять кнутом землю. – Людына не обманет, особенно, на откупе. И я его люблю.
Семёну стало даже жаль лесную недотёпу.
– Меня Семёном звать, – представился он.
– Я полисунка, лисунка, гоздыня, – Девица самодовольно улыбнулась. – Слыхал обо мне?
Семён ничего не слышал, но, на всякий случай, кивнул головой.
– А чего ты тут забыл, Семён, в волчье время?
– Да вот, тоже из-за свадьбы... – вздохнул он и поведал свои злоключения от самого приезда.
Лисунка слушала, сердито фыркая.
– Что, – язвительно сказала она затем, – думаешь, ты такой файный и всё можешь? Летаете без крыльев, всё сделали, построили? Хозяева мира? Да ничего вы, хозяева, не можете! Слаба людына пошла. Живёте меньше, больные, ленивые, и дети у вас больными родятся. Корни забыли, предков забыли! Вырождаетесь, дывысь, наступит снова наше время!
– Чего ты взъелась? – оторопел Семён.
– Того, что сам ты в своих бедах и виноват, – сурово пояснила она. – Прадед ещё твой уж точно знал бы, что делать!
– Извиняюсь, – саркастично поклонился Семён, – тёмные мы, ведьмы с чертями нам до сих пор не попадались…
Она коротко, по-волчьи взлаяла и рассмеялась. Видимо, эмоции гуляли, куда хотели, во все стороны сразу.
– Вот не думала, что стану учить такому! – почесав в голове кнутом, сказала она. – Слушай же, Семён. Всё как есть расскажу, но сначала договор.
– Какой ещё договор? – насторожился Семён. – Я кровью расписываться не стану.
– Дурноверхий! – снова рассердилась лисунка. – У меня самой скоро свадьба, потому я добрая и брата твоего с женой мне жалко. Надо же, так обозлиться, чтоб вовкулакой пустить. Не представляю! Но без откупа помогать людыне не имею права, понимаешь? Зачем мне кровь твоя? Иди на самый мелкий откуп.
– Например? – осторожно поинтересовался Семён.
– На что-то зарекись, что тебе не слишком надо, – пояснила она и полезла пальцем в рот, ковыряться в клыках. – Клубники с малиной не есть, через забор не лазать, прута не дрочить.
– А если очень нужно будет перелезть?
– Тогда не обессудь, найду и накажу, – буднично и честно призналась лисунка. – По-другому нельзя.
Семён помолчал, раздумывая.
– Вот, соглашусь, – уточнил он, – найдёшь брата с братовой и свидетелями?
– Найти вовкулаку – раз плюнуть, – покачала головой она. – Они беспомощные, неосторожные, всегда голодные, сиромахи небоги. А вот снять заклятье может только та ведьма, что волком пустила. Я расскажу, как её поймать, остальное – твоя забота. Главное, ни за что не отпускай, пока сама не скажет, как молодых вернуть.
– А получится? – усомнился Семён.
– Получится. Они всегда про всяк выпадок оставляют дорожку назад. Вот ты таким выпадком и трапышься…
– Тогда по рукам! – сказал Семён.
Лисунка криво усмехнулась и смачно плюнула на ладонь. Во рту у Семёна было сухо, как в крымской степи, поэтому он просто сделал губами соответствующий звук и, ударив по рукам, скрепил договор.

***
В пять утра Семён ввалился в родительскую хату. Долго, как лошадь, пил воду прямо из ведра, потом опрометью бросился в ванную. Из зеркала глядело землистого цвета полумёртвое лицо, заросшее щетиной, серо-грязное от загара, всё в разводах глины. Губы запеклись кровавой коркой.
Брился он быстро, будто снова оказался в армии на срочной службе. Затем помылся чуть ли не кипятком, ещё выпил воды и, обмотавшись полотенцем, выполз на кухню. Мама немного ожила, даже черепашкам бросила морковки и тыквы. Протрезвевший отец возился по хозяйству. Выходило, что его приезд сказался на них благотворно.
– Сёмчику? Борща нагреть? – спросила мать.
Семён зажал ладонью рот и юркнул назад, в ванную.
Отходил он целый день, пил отвар ромашки и симулировал похмелье – так было проще и родителям понятнее. А вечером стал собираться на охоту.

***
Семён помнил, как в детстве его лечили от глистов: мазали под носом дёгтем. Он порылся в аптечном шкафчике и нашёл ту самую, вонючую чёрную бутылочку с пробковой крышкой. Испачкал дёгтем ушную палочку и намалевал на дверях и окнах по кресту, чтоб защитить от Сычихи хату. Потом понюхал дёготь, вспоминая детство и то, чем рвал ночью, и по медицинским показаниям нарисовал себе небольшие гитлеровские усы.
– Буду потвору ловить, – пояснил он родителям, с опаской наблюдавшим, как Семён чудит. – Вы мне, главное, не мешайте.
Он распотрошил материн сухой букетик-оберег, стоявший от Маковея до Маковея, выбрал оттуда мак-видюк и тщательно посыпал по периметру всего обыйстя. По словам лисунки, потворы-ведьмы настолько любят видюк, что ничем не могут заниматься, пока весь не соберут.
На мак приманилась хорошая бабка, Ивановна. Она приковыляла около восьми вечера и долго ходила вдоль забора, бормоча и нагибаясь, Сычихи же, по-прежнему, видно не было.
Но у Семёна оставались ещё и другие проверенные способы ловли. Доску, которую строгали для гроба, он найти так быстро не смог бы, но зато отыскал в сарае отличное, вполне подходящее сучковатое полено, выбил сучок и остался доволен – обзор через дырку открывался вполне приличный.
Для пущего эффекта он отыскал у отца в железках ржавую подкову, захватил плоскогубцами и, раскалив на газовой плите, положил на порог, испортив лакированную доску. Сковородку с семью булавками, за неимением печи, поставил в разогретую духовку.
Теперь Сычиха просто обязана была прийти! Для личной защиты Семён козырьком назад нацепил старую отцовскую кепку, в кармане сложил дулю и спрятался под хлевом. «Если коровы ваши до сих пор иногда кровью доятся, – поясняла лисунка, – значит, потвора недалеко ходит от места, где нагадила».
Сидел Семён тихо и смотрел во все глаза, поэтому сразу заметил, как через забор лезет чёрная кошка. «Кыцька, собака, сова или жаба, – учила лисунка, – колесо само катится, бревно или клубок. То всё они»
– Попалась, гадина! – крикнул Семён, выскакивая из укрытия и хватая животину за шкирку.
Кошка зашипела и вцепилась ему в запястье всеми четырьмя лапами, но под рукой у Семёна было полено с дыркой от сучка, им он ведьму и угостил от всей души. Кошка вякнула и обмякла, но больше ничего не произошло. Семён внимательно осмотрел её через дырку в полене и только теперь заметил ошейник от блох.
– Вот досада, – пробормотал он, чувствуя себя мерзавцем. Это была обычная, вероятно, соседская кошка. – Ну я и придурок!
Ругая, на чём свет стоит Сычиху, задурившую его лисунку и самого себя, Семён спрятал кошку под яблочный ящик и сердито снял кепку.
Всю ночь он продежурил напрасно – ведьма не явилась. Возможно оттого, что мать, прибираясь, выключила сковородку с булавками. Зато поутру Семён, помогая Матвею, нашёл с десяток там и сям навязанных зловещих пшеничных узелков. Просто чудо, что отец с матерью на них не наткнулись. Ведь кто такой пакости коснётся – руки и ноги скрутит артритом так, что не горюй. Бормоча хаотичные обрывки «Отче наш», Семён сгрёб узелки садовыми граблями и сжёг на заднем дворе. Заодно и кошку закопал.

Мать приготовила сытный обед, но желудок Семёна отказывался от любой еды, кроме хлеба. Стопку с отцом выпил, закусил горбушкой и сразу окосел, а окосевши, проболтался, как его водили черти. Мать немедленно запричитала. Отец насупился грозовой тучей, вот-вот ливень хлынет, и приказал охоту бросить.
– С какого дива я буду бросать? – возмутился Семён. – Надо Андрюху вернуть, да и меня потвора уже достала, а я себя не на помойке нашёл, даже не заводите пластинку, папа.
– Ты один у нас остался! – плакала мать. – Пожалей нас с отцом!
Но Семён даже слушать никого не захотел. Днём он покемарил в один глаз. Вечером поставил на мелкий огонь кастрюльку с водой, куда положил кусок волокна с девятью воткнутыми шпильками. Строго настрого наказал не выходить, ничего не трогать, и снова отправился на охоту.

Во дворе пахло навозом и сыростью. Сейчас как хлестнёт потоком вода небесная, разом смоет все начинания, только злыдни и останутся. Злыдни тяжёлые, если усядутся – с дождём не уйдут. Залаял чей-то пёс, его подхватили другие, даже старушка Бабайка взбрехнула. Собачья песнь поплыла за реку и в лес, где чеканные верхушки сосен чернели на синем бархате грозовых облаков. Вдали играла музыка – у людей шёл праздник. Постепенно сгустилась вязкая, глухая ночь – ни луны, ни звёзд. Упрямый Семён сидел под хлевом, в кепке козырьком назад, с поленом наготове. Одну руку он сложил в кармане дулей, другой гладил Бабайку, та сладко жмурилась от непривычной ласки.
– Если б у меня була малая дытына, – шёпотом пояснял собаке Семён, – я б три раза с долотом кроватку обошёл, а потом ей под ножки положил. Тут бы Сычиха однозначно прибежала. А так, долото есть – дытыны нету.
Наконец, Бабайка стала кунять седым носом и полезла в конуру, Семён остался один.

Тук. Что-то глухо стукнуло в другом конце обыйстя. В лицо бросилась кровь. Семён, с поленом наперевес, перебежками помчался на звук, но снова воцарилась тишина, только свиноматка во сне негромко порохкивала.
Семён включил фонарик и обошёл всё хозяйство, внимательно глядя через дырку в полене. Ни души, только в дверном косяке свинарника торчал нож острием вверх.
Дрянная баба и в самом деле крутилась под самым носом! Теперь решила отобрать у свиней сало! Семён сразу вспомнил, что когда–то, в невинном возрасте, видел порченых свиней. Ходячие скелеты, больше походили на собак, чем на свинок. Прямо хоть в модельный бизнес сдавай. Сколько ни корми, как не лечи порченую хрюшку – результат один. В лучшем случае – холодец из костей и пакет сухого фарша. В худшем – вывезти подальше и бросить волкам на поживу. Не платить же за место в скотомогильнике. Он поленом выбил нож, перекрестил и граблями уволок подальше.
Невидимая и неуловимая Сычиха издевалась над Семёном, а он, болван, что–то делал неправильно…

И тут Семён увидел Бабайку. Она стояла, загородив дорогу, вздыбленная, с опущенной головой и глухо рычала. Из оскаленного рта свисали мутные нити слюны.
– Бабайка, ты чего? – оторопел Семён.
Не могла же она так резко взбеситься? Только час назад он гладил совершенно нормальную, верно служившую собаку. И тут он понял, что ни разу и не посмотрел на собаку через полено. Привык, что Бабайка всегда у них жила, даже не подумал проверить. Сперва – пузатым щенком каталась по двору ещё старой хаты, гоняла курей и грызла ботинки, потом бродила вечно беременной и вечно щенной сукой с висячим выменем, злобно кидавшейся в ноги почтальону, а последние годы – усохшей старушкой с бельмом на глазу и седой мордой.
Семён поднял к лицу полено и глянул в дырку. На четвереньках, высоко вскинув сухопарый зад, собственной персоной стояла Сычиха. Волосы взбитой паклей торчали в разные стороны, костистый длинный нос еще больше заострился с последней встречи. Костлявые пальцы с кривыми, поломанными ногтями скребли землю. Сычиха была голой, как на чёртовом пиру, но теперь, почему–то, такой худой, что казалась «живым мэрцем» – обречённой старухой, брошенной родными умирать в холодной хате, на остывшей печи.
Семён столько усилий потратил, чтобы найти её, а она постоянно была рядом. От неожиданности он попятился, и Сычиха тут же, молча, без единого звука, бросилась ему в лицо. Слишком быстрая для скелета в дряблой коже, она оттолкнулась по-собачьи, да как прыгнула! Семён успел увернуться и подхватить полено, но Сычиха тут же исчезла, растворившись в неверном свете фонаря на крыльце. Остались только глубокие царапины на щеках.
Семён, не расставаясь с дырявым поленом, завертелся как ошпаренный. Вот она! Бочкой прикинулась! Помня, что голыми руками ведьму брать нельзя, он скинул куртку и метнулся к бочке, и снова Сычиха ускользнула прямо из-под рук. «Главное, не дай ей сесть на спину – загонит, – говорила лисунка, – а если жив останешься, до смерти проходишь согнутым, с потворой на горбу».
Словно по наитию Семён поднял вверх голову, и уставился прямо в глаза Сычихи, прилепившейся к козырьку крыльца, как нетопырь. Свисали к ступенькам патлы и дряблые груди. Ведьма оттолкнулась ногами и молча прыгнула. Семён каким–то чудом успел сбить её поленом, а потом набросил на неё куртку и принялся месить ногами.
– Это тебе за Андрея с женой! – приговаривал он. – А это за меня! И за отца с матерью! И за скотину порченую!
Хлопнула дверь.
– Сёма! – закричала, подбегая, мать. – Чи тебе поморочило?! Ты зачем собаку нашу бьёшь?!
Семён лишь на секунду отвлёкся, как Сычиха молнией метнулась к забору, вмиг взлетела на него и ухмыльнулась с немыслимым торжеством.
Ахнул и ругнулся отец. Семён подхватил куртку и полено.
– Врёшь, не уйдёшь! – бросаясь, гаркнул он, и в последний момент успел поймать потвору за костлявую лодыжку.
Ведьма молча рванулась и рухнула по ту сторону двора. Семён мигом перебросил полено, подтянулся и закинул ногу, но тут подскочил отец.
– Не надо, сынку! – крикнул он и схватил его за пояс. – Не надо, пусть идэ соби!
– Отойдите, батьку, зашибу, – сквозь зубы процедил взбешённый Семён и одним прыжком перемахнул к Сычихе.

Она уползла недалеко, видимо, ушиблась или силы закончились.
– Ну что, потвора? – спросил он, утирая ладонью кровь из глубоких царапин на лице, – мириться мы с тобой не будем, сама понимаешь.
– Погоди, Семён, – быстро сказала Сычиха. – Стой, не бей меня больше. Давай поговорим.
– Семён? – кричал отец у забора. – Шо там? Шо там?
– Да стулить вы пэльку! – огрызнулся тот.
Сычиха больше не казалась живым мертвецом. Теперь перед ним лежала несчастная, вся избитая старушка. Но Семён точно знал, что жалеть её нельзя.
– Так что, красотка, делать будем? – спросил он, потряхивая поленом.
– Уж не знаю, кто тебя научил, но ты меня поймал, – сказала Сычиха, с самым страдальческим видом глядя на него. – Як отпустишь, уберу со скотины порчу и больше к вам не полезу. Научу, как брата с женой и дружками вернуть. А як забьёшь до смерти – брата не увидишь.
– Согласен, – не стал торговался Семён. – Только если обманешь, я тебя из–под земли достану, так и знай. Ты у меня вот уже где! – Он показал на горло пальцем.
Ведьма вздохнула.
– Нужно моими волосами патроны набить и в этих волков выстрелить, тогда они людьми станут, – чуть помолчав, произнесла Сычиха, покопалась в колтунах и протянула жменю волосни: – На. А теперь уходи и дай уйти мне.
Открыв калитку, Семён оглянулся на место, где оставил ведьму, и ничего не разглядел.
– Ставьте, мама, на стол, что в хате есть, – велел он. – Давайте, папа, мне ружьё. Я за братом быстренько схожу. Только умоюсь и кой-чего соберу.

***
Ведьмин жирный волос вонял прогорклым салом. Семён как можно туже увязал его в пучки. Патроны обернул тряпочкой, зажал в тиски и плоскогубцами аккуратно повыкручивал пули. Высыпал порох из гильз, и набил их волосяными шариками. Таким образом, он изготовил пять волшебных патронов. Двумя Семён зарядил ружьё, остальные спрятал в карман. Оставалось найти волчью стаю.
Семёна немного беспокоило, сможет ли он отличить вовкулак от обычных, диких сироманцив, но тут оставалась рассчитывать только на удачу и на лисунку. Забор Семён, конечно, перепрыгнул, но не прыгать было никак нельзя: либо нарушай зарок, либо весь труд насмарку. В конце концов, даже уголовный суд в таких ситуациях входит в положение обвиняемых.
Вспомнив про служителей Фемиды, Семён на всякий случай сунул за пазуху бутылку «Мартини», купленную в аэропорту для весёлой знакомой. Вдруг лисунка тоже любит эту гадость? Таки девка. Затем довооружился негритянскими этническими бусами, которые вёз братовой: если та останется волчицей, всё равно ничего носить не сможет, не пропадать же добру. Пока собирался, съел полбуханки хлеба, запивая минералкой. Порылся в буфете и, насовав в карманы конфет, отправился в лес.

С рассвета и до полудня он бродил по тропинкам, прошёл несколько добрых гектаров, но ни самой лисунки, ни волков не встретил. Видно, крепко обиделась лесная хозяйка на перепрыгнутый забор. Семён даже звал её, показывал вермут и бусики – никто к нему так и не вышел.
В темном лесу наткнулся на грибника. Семён хотел поздороваться, но грибник глянул дико, как маньяк и, зашелестев кустами, быстро затерялся среди деревьев.

Умаявшись, Семён присел на поросшую мхом колоду, пригубил бутылку «Мартини» и, морщась, закусил конфетой. Нужно было искать другой способ поимки брата… Волчью яму, что ли, вырыть? Отнести магарыч егерю и поискать с ним логово? Говорят, что логово воняет далеко и тяжко – дерьмом и гнилью, волк – нечистоплотен. Тогда придётся объяснять про ведьму и свадьбу… Ещё навиженым его сочтут… Что лисунка говорила о вовкулаках? Он снова хлебнул вермута и вдруг, хлопнув себя по лбу, вскочил и бегом бросился домой.

– Батьку! – закричал он, вбегая в сарай, где гудела мини-мельница – отец молол зерно на толчь, – Идёмте свинью колоть, какую не жалко!
– Чего вдруг? – нахмурился и без того мрачный Матвей.
– Андрюха с женой жрать-то хотят? Охотиться не могут толком. Вот на свежину я их и приманю…

***
Кирпичный завод умер в девяностых, даже развалин не осталось – всё разобрали рачительные селяне. Кирпичи и блоки – на свои постройки, арматуру – на металлолом. Зато остался примыкающий к лесу глиняный карьер. Не слишком обширный, но довольно глубокий. Все, кому надо, черпали там глину – подмазывать сараи да хаты.
Ребятишки в карьере стреляли лягушек из рогаток, играли в прятки и в партизан. Семён в своё время был, разумеется, партизаном, и с большим удовольствием расстреливал фашиста-Андрея. За игры в карьере их ругали: глина после дождя размокала и становилась гиблой вязкой кашей, в которой запросто пропадали случайно забредшие небольшие собаки. Однажды он полез вызволять беспомощно визжащего пса и еле выбрался, потеряв кроссовок, за что отведал отцовского ремня.

Туда Семён вечером тушу и поволок, предварительно сделав небольшой кружок по опушке. Забитого поросёнка он тащил по земле на верёвке, пачкая кровью траву.
Расчет был прост: волк – не собака, надолго в глине не увязнет, зато карьер – как глубокая чашка. Пусть вовкулаки займутся едой и хоть немного побарахтаются, а уж он с пригорка не промахнётся. Семёну хватит и пары минут.

Он сбросил тушу с обрыва. Поросёнок пару раз кувыркнулся и покорно ткнулся в лужу мёртвой мордой. Увязая выше щиколоток в отцовских рыбацких сапогах, Семён рывками заволок его в самую грязь. Глина жадно чавкала и, как одинокая баба, цеплялась за ноги, не желая отпускать. Поросёнка сразу на треть затянуло в глубину, но и верхнего окровавленного бока было достаточно…
Семён оглянулся на село, откуда слышался собачий лай и надрывный визг болгарки. Затем угрюмо посмотрел на лес – его верхушки чернели в сумерках зубьями огромной кривой пилы. Он вскарабкался на край карьера, проверил ружьё, пересчитал в кармане оставшиеся волшебные патроны и, спрятавшись за глыбой гранита, принялся ждать.

Постепенно совсем стемнело, далёкое село уснуло в чёрном одеяле ночи. «Пусть всё получится» – загадал Семён на первую звезду. Внутри у него шевельнулся страх, на минуту стало тоскливо. Взошла луна, с грустным и круглым, как блин, ликом. Тонко стрекотали цикады, густыми голосами их перекрикивали лягушки в болотце неподалёку. Луна бледным светом освещала карьер и поросячью неподвижную тушу в нём. Семён сидел тихо, как мышь, боясь пропустить появление волков, но ничего не происходило. За последние дни шкатулка его впечатлений переполнилась, и больше он не ощущал ни удивления, ни злости, ни страха, ни надежды, только усталость. Ему казалось, что он, как ослик у колодца с вертушкой, всё ходит и ходит по кругу, а морковка впереди всё болтается, и достать её нет никакой возможности.

Семён закрыл на минуту глаза и незаметно для себя задремал. Проснулся от предрассветного холода и негромкого тявканья. Задрожали руки. Он взволнованно вытянул голову и сжал ружьё, но это оказались всего лишь две лисицы. Тощие и облезлые по летнему времени, они суетились у края лужи, увязая лапками в глине и не решаясь подойти ближе к манящей свежине. Семён вздохнул и упёрся лбом в гранит, хотя хотелось с размаху стукнуться пару раз. Хоть шишку набить.
Вдруг лисицы насторожились, замерли, прислушиваясь, а потом метнулись прочь и пропали в предрассветном сумраке.

На краю карьера появился волчий силуэт. За ним – ещё один и ещё. Не веря своим глазам, Семён поднял ружьё, сглотнул комок в горле и прицелился. Волки ждали, принюхиваясь – он тоже ждал. Что это за звери? Обычные лесные сироманци, или оборотни, которых он искал? «Лишь бы ветер от меня не подул…» – думал он. Дикий волк – осторожное животное, учуяв человека, сразу уйдёт. Чтоб напасть, зверю нужна зима и полное отсутствие другой добычи, но как ведут себя вовкулаки, Семён не знал.

Остроносые головы с настороженными ушами появлялись и исчезали, наконец, звери решились, и заскользили вниз, по склону карьера. Раз, два, три, четыре, пять! Три больших и два поменьше. Один впереди – четверо за ним. Семён сглотнул ещё раз. Эти тоже вязли в глине. Волки отступали и снова приближались к приманке, длинные сильные лапы помогали им пробираться по вязкой, сосущей грязи. Наконец, первый волк добрёл до поросёнка, и туша задёргалась от его рывков. Затем подоспели и остальные – голод не тётка!
Была – не была!

С бьющимся сердцем Семён встал в полный рост, прицелился и нажал на спусковой крючок. Грянул выстрел. Завоняло палёным волосом. Семён нетерпеливо отступил чуть в сторону от дымного облака и радостно вскрикнул. Сычиха не лгала – внизу, в глине, отчаянно прыгали, вздёргивая лапы и пытаясь выбраться, четверо зверей, и на четвереньках барахтался увязший голый парень. Горло сдавило от радости, даже вокруг стало светлее. Или это солнце всходило? Ликующий Семён ещё раз прицелился и снова нажал на спуск. Замёрзшей рукой он торопливо доставал патроны из кармана, перезаряжал ружьё и методично расстреливал увязших вовкулак, и с каждым выстрелом целей оставалось всё меньше. Наконец, последний зверь дёрнулся и забился в глинной жиже. Семён отшвырнул ружьё и, не чуя под собой ног, спотыкаясь и скользя сапогами, стал спускаться с крутого склона.
– Сейчас, помогу, ребята! – крикнул он весело.
Он балансировал, чтоб не покатиться вниз, хватался руками за клочья травы и не сводил глаз с лужи, в которой копошились перепачканные человеческие тела.

Солнце робко лизнуло верхушки сосен, внизу, в карьере, всё ещё оставалось сумрачно.
– Андрей! – задыхаясь от радости, крикнул Семён.
Он подбежал к ближнему, выбравшемуся на сухое место, бывшему вовкулаке. Тот поднял на него мутные, как спросонья, глаза. Ничего не понимающее, незнакомое молодое лицо, перепачканное глиной и кровью. Свидетель?

– Андрей?!
С трудом выдёргивая ноги из смокчущей, чвакающей глины, Семён бросился ко второму и торопливо схватил его за плечо.
Этот оказался старше и полнее, с подбородком, заросшим рыжей щетиной… Он вскинул голову и зарычал. Семён отступил и торопливо оглянулся. Мимо медленно проковыляла, выбираясь, незнакомая девушка с бессмысленным взглядом и окровавленным подбородком. Она оступилась, неловко взмахнув руками, упала и поползла на четвереньках. Тяжёлое предчувствие накатило на Семёна. В груди стало больно, будто кто–то просунул меж рёбрами руку и впился в сердце пальцами.

Сбоку раздалось глухое ворчание и, вслед за ним, тихий вой. Семён обернулся. Только теперь он понял, почему не заметил Андрея раньше. Тот был на другом конце лужи, перепачканный с ног до головы и потому незаметный. Брат стоял на коленях и, низко нагнувшись, пытался что-то поднять, тяжелое, неповоротливое. Вдруг Андрей разогнулся с трудом, встал с ношей на одну ногу, на вторую, и медленно ступая, пошёл прочь от Семёна.

– Братишка! – с облегчением выдохнул Семён и, чавкая сапогами, заспешил к нему. Андрей даже не обернулся. Спотыкаясь, он выбрался под склон карьера. Опустил свою ношу и, став на колени, застыл. Что–то было не так, неправильно… Лишь подобравшись вплотную, Семён понял, что.
Вместо девушки на потрескавшейся глине лежала окровавленная волчица с открытой пастью.
– Нет–нет–нет… – забормотал Семён, опускаясь на колени рядом с братом, – не может такого быть, не может быть!
Волчица тяжело дышала, глаза, подёрнутые мутной смертельной пеленой, невидяще смотрели вперёд, на последнюю дорогу. Из раны на груди толчками выбрасывалась кровь. И она была беременной. С огромным, раздутым животом.
– Пожалуйста! – Семён страдальчески морщился. – Только не это…
Он попробовал заткнуть горячую рану холодными пальцами – ничего не получилось. Бормоча ругательства, он стянул через голову футболку, смял в комок и крепко прижал, но кровь продолжала идти, футболка быстро пропиталась горячим и красным. Вскоре волчица дёрнула задними лапами, вздохнула и вытянулась. Семён беспомощно выпустил из рук футболку.

Всходило ясное солнце, заливало бесстрастным утренним светом поля, и лес, и гиблую глиняную лужу с растерзанной поросячьей тушей в центре. В нежном лазоревом небе уже вовсю носились за мошкарой быстрые ласточки, чёрные с белым, похожие на католических монашек.
Над карьером, у самого края, в светлых солнечных лучах, скрестив под грудью руки, стояла лисунка, высокая, загорелая, и с презрительной ухмылкой глядела вниз, на Семёна. А затем подняла руку и бросила чем-то мелким. К ногам скатился набитый ведьминым волосом патрон.

Семён немедленно вскочил, в бессильной ярости сжав кулаки, но сверху никого больше не было. Лесная хозяйка жестоко наказала его, и ушла.
– Андрюха, прости меня, урода! – быстро заговорил Семён, потянувшись к брату. – Прости, братишка! Я не хотел, я хотел, как лучше… Тебя спасти, жену твою… Я не виноват, патрон подменили…
Андрей поднял лицо. Смотрел он нечеловечески–тяжёло, полным ненависти взглядом, и молча сжимал окровавленные губы.
– Ну же, не молчи, братишка, – умолял Семён. В груди у него ворочалось, горело, пекло огнём. – Покрой меня матом, дай мне в морду, да хоть избей, я руки в ответ не подниму, только не молчи, Андрюха…

С утробным рыком Андрей прыгнул на Семёна, сбил его с ног и оба покатились в грязь. Семён мельком заметил, что ладони брата ободраны до мяса, но тот, казалось, ничего не видел, ничего не чувствовал, только хаотично бил кулаками наотмашь, а потом оскалился по-звериному и бросился рвать зубами.
Бр-р-рат! Бр-р-рат!
Вр-р-раг! Вр-р-раг!
Андрей целился в горло, но Семён подставил левую руку и тот вцепился в предплечье. Боль была дикая. Стиснув зубы, Семён крякнул, изловчился и отпихнул его коленом. Теперь чуть ниже локтя, с тыльной стороны руки, зияла глубокая рваная рана. Андрей скатился в сторону, молча поднялся на четвереньки и снова, с животной лютостью бросился на брата. Он кидался раз за разом, рвал и рвал живую плоть, пока Семёну не удалось подмять его под себя, заломив за спину руку. Тогда Андрей закричал дурным хриплым голосом и кричал, пока Семён вязал его ремнём, щедро поливая кровью из разорванной руки. Кричал и тогда, когда к карьеру собрались селяне, в том числе, отец и мать...
К счастью, с остальными вовкулаками проблем не возникло. Сбившись в кучку в стороне, они мирно приходили в себя.

На самом краю леса, у оврага, наблюдая за людской суетой в карьере, сидела угрюмая лисунка и размеренно хлопала по ладони свёрнутым кнутом. Она сердито супилась, о чём–то раздумывая, и время от времени громко фыркала. Кусты за её спиной зашевелились, оттуда выбрался чернявый парень, по виду совсем юнец, весь, с ног до головы, покрытый тёмной шерстью. На плече у него висел холщёвый мешочек. Он приблизился, хромая, и уселся рядом.
– Шануйся, красавица! – весело и громко сказал он, добродушно улыбаясь.
– Привет, Антипка, – не поворачиваясь, мрачно ответила лисунка.
Они помолчали. Внизу, в карьере, кричали и, наверное, ссорились, люди.
– И не жалко тебе Семёна? – спросил Антипка.
– А чего его жалеть, дурня? – сердито фыркнула лисунка. – Кто ему виноват? Сам выбрал зарок и сам его нарушил на второй же день. А потом по лесу бегал, гэпнутый, с вином и цукерками. Я что ему, курва? За цукерку обогрею? Пусть спасибо скажет, что не брата родного уложил.
– Всё равно, сурово ты с ним обошлась… – заметил Антипка и скорчил забавную рожицу. – Или под горячую руку попал? Чего без настроения?
Лисунка совсем нахмурила густые брови, и принялась разматывать свой тяжёлый кнут.
– Как думаешь, Антипка, – наконец произнесла она, – мой от жены когда–нибудь уйдёт, или нет? Опять воду в ступе толчёт, погоди, мол, скоро... Сколько я могу годить?!
– Конечно же, уйдёт! – весело уверил её Безпятка и приобнял за плечи. – Я бы, например, от кого угодно к тебе ушёл, так сильно ты мне нравишься!
Лисунка рассмеялась и стряхнула его руку.
– А этот, – она сердито кивнула в сторону карьера, – говорит, что никогда не уходят, и что обманет.
– Так дурный же, – пояснил чёрт снисходительно. – Кого ты будешь слушать, сердце моё, меня, или его?
– Ладно, уболтал, – с улыбкой кивнула лисунка и звонко хлопнула кнутом по ладони. – Подожду до осени ещё. А потом нехай начувается! Я ему ничего не прощу, как никому не прощаю.
– Ну-у-у, – вкрадчиво протянул чертяка, – может, пока суть, да дело… М? Кто нам мешает?
Его рука снова медленно поползла по лисункиным плечам.
Та без замаха ударила ему в лицо рукояткой кнута. Антипка ойкнул, повалился на спину, да так и остался лежать.
– Нечего руки тянуть, – ухмыльнулась лисунка. – Чего разлёгся? Разобиделся, что ли?
– На что мне обижаться, – притворно-обречённым голосом произнёс чёрт, потирая ушибленный нос. – Я привык. Никто меня не полюбит, никто не приласкает, сироту. Вечно все меня колотят.
– А ты не нарывайся! – весело фыркнула лисунка.
Она рассмеялась, блеснув волчьими клыками, вскочила на ноги и высоко подпрыгнула. Огненная тонкая змея блеснула золотой чешуёй и растворилась в небесной лазури.
Антипка вздохнул и плюнул под ноги. Там немедленно пробился небольшой колючий чертополох. Чёрт почесал затылок и улыбнулся, закинул на плечо мешочек, ссутулился и, оттолкнувшись руками, юркнул в кусты.


***
Матвей уложил в багажник заботливо собранные женой пакеты: один – врачу, второй – Андрею, захлопнул крышку, открыл ворота и собрался сесть за руль.
– О, Григорыч! – окликнул через забор сосед. – Пойди сюда, расскажу чего.
Матвей, нехотя, подошёл.
– Здоров, Михайло.
– Как дела? – сосед явно собирался поведать что-то важное, глаза его так и бегали, но этикет не позволял сразу перейти к делу.
– Дай боже, чтоб не хуже, – пожал плечами Матвей.
– Как Андрей?
– Поправляется, – похвастался Матвей и улыбнулся в усы. – Ликар каже, что скоро выпишут. Уже и телевизор смотрит, и в шашки играет с другими пациентами. Поначалу и не говорил…
– Да знаю. А Семён что? Молодец твой Семён. Мужик.
Улыбка с лица Матвея исчезла.
– Снова поедет, наверное, – протянул он. – Говорит, не может тут больше, давит всё его. Деньги все, дурный, отдал попу. На церковь, говорит.
– То-то батюшка такой весёлый ходит, – хмыкнул сосед.
– Ты что сказать собирался? – спросил Матвей. – В больницу ехать трэба.
– Сычиха померла! – вывалил сосед и подмигнул с видом заговорщика. – Завтра и хоронят.
– Да ну? – удивился Матвей. – И крышу пробивали?
– Нет, Стаська при ней была…
– А… – Матвей значительно поднял брови. – Ну, бувай здоров. Свидимся!
Он пожал соседу руку и пошёл к машине
– Может того… Врежем по пятьдесят, как вернёшься? – крикнул Михайло вдогонку.
– Не пью… – покачал головой Матвей, уселся за руль и тихо добавил: – Дарине с сыновьями обещал. Вот так...

© Пяткина