Бирюк

У него была плохая память. Не то, чтобы он что-то плохо запоминал или не помнил – наоборот, он всё очень хорошо помнил, но только плохое…

Можно было жить спокойно рядом, дружить с ним, пить из одного стакана и абсолютно не подозревать о том что, улыбаясь тебе, в уме он держал все твои старые грехи и огрехи, которые ты совершил по отношению к нему (чаще всего мнимые грехи, рождённые его воспаленным воображением).
И выстрел, выплеск его накопленных обид происходил неожиданно, ничем не спровоцировано, повергая собеседника в дикое недоумение. В недоумение даже не оттого, что говорилось, а как говорилось – с необычайным воодушевлением, азартной злостью.

С каждым словом, распаляясь всё больше и больше, он припоминал собеседнику слова и поступки, о которых тот и думать забыл за их мелкостью и незначительностью. С каким упоительным злорадством сотоварищ разносился в пух и прах!
От дикой несправедливости и незаслуженной обиды собеседник, потеряв всякие остатки интеллигентности (если это был интеллигент), уравновешенности - тоже взрывался. Налившись всклянь злостью и обидой, он тоже начинал орать, а если дело происходило за выпивкой, частенько, израсходовав словесные оскорбления, сотоварищи переходили врукопашную.
Остыв, оскорблённая сторона сожалела о случившимся – но было поздно. С момента происшествия, оскорблённый записывался во враги.

Время шло - враги всё копились. И пришло время, когда врагами для него числилось всё взрослое мужское население деревни, и даже часть женского…
Ходил-бродил он по деревне один, ни с кем не общаясь, никого не замечая, оттого и прозвище мужики дали ему Бирюк.
В деревне с ним уже мало кто здоровался, а уж тем более выпивал – упаси, Боже!
Бабу его, женщину тихую и когда-то красивую – жалели, да и детей тоже, которые, слава Богу, уродились характером не его.

Летом прошлого года, когда поспела черника, мужики деревенские с детьми и бабами в тайгу подались. На несколько дней – чего, мол, бегать туда-сюда с вёдрами, соберём ягоду враз и домой. И Бирюк со всем своим семейством тоже с ними.
У черничника разбили табор, шалаши поставили, какой-никакой стол соорудили, брёвна вместо скамеек, двух баб кашеварить определили, да малых детей под присмотр им. С тем в тайгу и наладились.

 Первый-то день уж как ладно-то всё сложилось, и погода подсуропила – не подвела, да черничник ядрёный попался – ягодой крупный, рясный. Ягоду не поштучно в горсточку брали, «комбайном» обирали (кое-где совком это приспособление называют). Вёдро в час наполнялось. Дети челноками сновали – в табор с полными вёдрами, обратно с пустыми. Прямо жатва! Комар правда одолевал, но когда дело в радость, на комаров и внимания ноль.

Под вечер в таборе собрались, друг перед дружкой добычей хвастались. Решили, что завтрева за день остальную тару заполнят и домой.
На другой день, до обеда, оно так и шло. Ягоды было много, тара наполнялась, а близость завершения утомительного дела, только прибавляла сил.

И надо же такому случиться, завхоз колхозный, Иван Зиновьевич, медвежонка малого в черничнике углядел. И нет бы углядел и углядел, порадовался да подивился, нет ему – вот ведь дурья голова, и с остальными радостью поделиться захотелось. Ухватил медвежонка за загривок, тот только крякнул от неожиданности, да в рюкзак его. А дело к обеду было, ведро последнее наполнил да к табору-то и подался. А следом и остальные потянулись. Обедать так уж враз всем.

Их-х-х, ребятня-то как обрадовалась, когда Иван Зиновьевич, со смехом, из рюкзака к столу медвежонка вывалил. Бабы в визг, а пацанве в радость. Треплют медвежонка, целуют, гладят, а тот только со страху повизгивает по щенячьи. Мужики стоят, посмеиваются, по душе им детская радость. Пусть к зверью привыкают, чай не в городе живут, в тайге.
Потом долго сами себе удивлялись – половина-то, как есть охотники бывалые, а мозгов не хватило сообразить, что медвежонок один в лесу быть не может, мамка где-то рядом гуляет. А кто и сообразил, да сказать ничего не успел – в табор медведица пришла. Огромная. Разъяренная. Да не одна – с пестуном двухлеткой…

К табору вышли они со стороны распадка и прямым ходом на голос медвежонка. Встав на дыбы, медведица с диким рёвом разносила шалаши, переломила стол, а пестун топтал и раскидывал тару с ягодой. В таборе стоял сплошной крик и ор! Орали все – бабы, скликая детей, дети от испуга, мужики от непонимания - что же делать!?

А потом все рванули с сопки вниз, сшибая друг друга, деревья и сучья. Очухались под горой. Отдышавшись, стали считать синяки и шишки да, переглядываясь, соображать – все ли на месте. Долго пересчитывались и перекликались, пока не поняли – нет двух ребятишек, матери их Клавдии, да Бирюка. Ну, за Бирюка- то, мало кто обеспокоился, а вот где затерялась Клавдия с детьми?! Ежели, пока бежали с пути сбились – это одно, а если на таборе остались?

Бабы стали орать на мужиков, что те не мужики, а зайцы трусливые, впереди детей бежали, да и жён своих забыли, а уж тем более, ни один из них не вспомнил о ружьях, что в шалашах лежали. Мужики и не оправдывались, стояли понуро, головы чесали – так ведь и было – впереди детей драпали. Какие уж тут оправдания…
Ну, дак, чеши не чеши репу, а дитёв-то искать надо, да и матку их тоже.

Единственным топором, что в панике брошен не был, вырубили несколько кольев да рогатин и, перекрестясь, подались мужики вверх по сопочке к табору. Шли медленно, с опаской – страхуя друг дружку. Сбежали-то быстро, а обратно часа через два добрались.
Разор на таборе был страшный, казалась, медведица задалась целью изничтожить всё, что хоть какое-то отношение имело к людям. Раскиданные брёвна, обрушенные шалаши, разметённое костровище, смятые в лепёшку вёдра, растоптанные горбовики и рассыпанная, перетоптанная ягода…

Ни бабы, ни детей, ни Бирюка в таборе не было.
До позднего вечера собирали мужики рассыпанную ягоду, матеря Зиновьевича за его подарок. Тот молчал, понимая – виноват кругом…
Из трёх ружей, под разваленными шалашами, нашли два. Одно целое, другое с переломанным прикладом. Третьего ружья, как не искали – не нашли.

В темноте уж, навьюченные мешками и вёдрами, спустились к подножью. Часть баб с детьми давно ушли в деревню, плюнув и на ягоды, и на мужиков заодно (да какие это мужики- зайцы!), и только самые упорные дождались кормильцев. Но, ни среди пришедших, ни среди дождавшихся, Клавдии с детьми не было. Не было и Бирюка…

В деревню шли понуро, вяло переругиваясь и надеясь, что пропавшие давно дома.
Но и в деревне пропавшие не объявились…
Поделив собранную ягоду, не забыв отсыпать доли Клавдии и Бирюка, подались по домам, условившись утром встретиться, и, если пропавшие не объявятся – идти на их поиски…

Утро выдалось сочным, солнечным, с глубокой прозрачной тишиной, с небом бездонным и синим, без единого облачка. День сулил быть жарким. Заспанные мужики не спеша подгребали к дому Клавдии. Но дом встречал их закрытыми на щеколду воротами и подпёртой голиком дверью. У дома стояла жена Бирюка. Мужики виновато здоровкались и, чуть отойдя в сторону, закуривали.
Значит, не объявились…

Обматерив в очередной раз Зиновьевича, через часок, гуртом, десятка полтора мужиков и молодых парней с ружьями подались в тайгу искать пропавших. За Бирюка не беспокоились – мужик он конечно вредный, но таёжник бывалый – не пропадёт, ежели, конечно, медведица его не поломала. Но это вряд ли, скорее он её поломает. А вот за Клавдию с детьми – страшно. Баба тайги совсем не знает, пока мужик-то её жив был, ещё ходила в тайгу, а как погиб тот, в тайгу ни шагу; да и дети её ещё не того возраста, чтобы одним по тайге шарахаться.

Искать долго не пришлось – встретили их всех, и Клавдию, и Бирюка, и детей верстах в трёх от деревни.
Домой они шли.

Клавдия, как людей углядела, кинулась обнимать всех да целовать, мужики только уворачивались. Оборванная, грязная, со всклоченными волосами, она причитала да подвывала, слова нормального сказать не могла. Ну, а Бирюк и так молчун молчуном, а здесь и вообще слова ни полслова. Только видно было и ему крепко перепало: рука левая то ли сломана, то ли вывихнута, на Клавкином платке к груди подвязана, через пол лица рваный, подсохшей кровью, шрам, из-под брови левый глаз кровью налитый на людей таращится. На плечах у него сын Клавкин, младший, видать сильно умаялся, даже вой Клавдии его не разбудил. Другой парнишка, тот, что постарше, шёл сам и нёс ружьё, которое почти волочилось прикладом по земле. Было видно – горд до невозможности.

Мужики, вину свою чуя, быстро младшего с плеч Бирюка сняли, у старшего ружьё забрали, чем очень его обидели – так уж тому хотелось с ружьём на плече в деревню войти. Каждый из мужиков в душе перекрестился – слава Богу, живы, а с остальным уж потом разобраться можно.
Разобрались вечером, когда за накрытым столом в саду у Зиновьевича собрались. Зиновьевич вину заглаживал. Да и остальные неуютно после всего происшедшего себя чувствовали. Одна радость – живы все. В кои веки и Бирюка за стол зазвали, да тот и не упирался – натерпелся, видать…

Разговорились после третьей, Клавдию да Бирюка пытать стали: что да как. Бирюк только рукой махнул да налил себе ещё. А Клавдия, вперемешку с пьяными слезами, всё и обсказала.

Когда медведица с пестуном разор в таборе учиняли, с медвежонком как раз Клавкины дети играли, а Клавдия у костра кашеварила. Медведица к медвежонку кинулась, а Клавдия к детям. Лоб в лоб и сошлись! В тот момент в таборе уж никого и не осталось, окромя Бирюка, он только-только из лесу вышел, да ведро с ягодой в шалаш ставил – шалаш у него крайний был. Успел-то ружьё из шалаша выдернуть и к медведице! Щёлк-щёлк – пусто. Ружьё-то не заряжено! Перехватил ружьё за стволы да по хребту ей! По хребту ей! Приклад вдребезги!

Та про Клавку-то и забыла, обернулась к Бирюку, да как хлобыстнёт того лапой! Тот в кусты и улетел. Только кровища брызнула! Клавдия хвать младшего на руки, старшему пинка и айда в тайгу! Да не туда, куда все ломанулись, а в распадок, да и не видала она куда бежит – только бы подальше. А медведица, не будь дурой, своему медвежонку стала тумаков отвешивать, да тоже в распадок его гнать. Так друг за дружкой и кинулись – впереди Клавдия с детьми, за нею медведица с медвежонком! А пестун по табору мечется, да всё корёжит и ломает.

Бирюк, слава Богу, что ему медведица мозги враз не вышибла, как это углядел, к шалашу Зиновьевича кинулся, знал, что у того ружьё там. Сообразил ведь, что и оно не заряжено, патронташ успел из своего шалаша выхватить, в оба ствола вогнал патроны, не глядя чем они заряжены да по пестуну дуплетом! Тот только мотнул башкой и в лес!
Тут только Бирюк сообразил, что на мир одним глазом глядит, рукой по морде – кровь, протёр глаз, вроде видит, да следом за медведицей и Клавдией и кинулся.

А в распадке крик! Это Клавдия, обернувшись, медведицу углядела – детей собою прикрыла и ну орать! Медведица тоже! Встала на задние лапы и прёт на Клавдию. Чисто две бабы посередь деревенской улицы космы друг дружке дерут. А тут и Бирюк подоспел, по медведице стрелять не стал, не дай Бог, Клавку или детей заденешь, в воздух – раз, да два, перезарядил и снова! Только после четвёртого выстрела, медведица ушла с тропы в чащу и медвежонок за нею. Долго ещё её утробное порыкивание по распадку разносилось.

Дети ревут, Клавдию колотит, да и у Бирюка голова не на месте, звон в ушах, и кровища по всей морде – хорошо медведица приложилась, а тут ещё с левой рукой непонятки. Пока в запале не чуял, а сейчас висит плетью да мозжит.
Вроде в табор идти, а Клавдия - ни в какую! Ревёт, детей к себе прижимает, а те ей вторят. Тут уж и Бирюк рыкнул – замолкла Клавдия. Вывел всех на полянку у родника, не в чаще же ночевать – дело-то к ночи. Одной рукою лапника наломал, детей спать уложил. Клавдия ему морду от кровищи оттёрла, да руку своим платком подвязала, вроде не сломана – вывих. Да так до утра у костерка вдвоём и прокуковали. А уж утром-то в деревню и подались…

Мужики да бабы слушали Клавкин рассказ и головой качали. Вот ведь как жизнь иной раз заворачивает, чего только дурного о человеке не думаешь, а он вон как! Это ж каким надо быть, чтобы за чужих детей и бабу не свою, с незаряженным ружьём на медведей кинуться?!

Быстро опьяневшая, даже не столько от выпитого, сколько от пережитого, Клавдия Бирюка крёстным называла, да всё порывалась его расцеловать. Мужики, расчувствовавшись, руку ему жали, да просили забыть прошлые обиды. Бирюк только молчком отмахивался да подливал и подливал себе водочки.
Видать сильно разволновался мужик…


© Copyright: Андрей Растворцев