В 13 лет я была на редкость некрасивым ребенком: очень худой прыщавый червяк с большой головой и кривыми зубами. Моя мама меня стеснялась и весь пубертатный период старалась держать меня подальше от родных и знакомых, на все лето отправляла меня в пионерский лагерь. Пионерский лагерь состоял из бараков с детьми, домика администрации и четырех туалетов.
Туалеты состояли из кирпичной будки, ямы, закрывающего эту яму деревянного настила с дырками, и дерьма с хлоркой. Дерьмо с хлоркой воняли, поэтому туалеты предусмотрительно строили далеко от жилых помещений и обсаживали их кустами.
Девочки долгое время думали, что я мальчик. В общем, со мной не дружили. В ту роковую ночь полуночный понос стал моим единственным товарищем.
Поносил весь лагерь: зеленые фрукты, немытые руки повара и всякая дрянь, которую ели пионеры с голода, делали свое дело. Дырки в туалете были обгажены расстроенными желудками четырехсот человек, и девочки ходили в туалет парами: одна гадит, другая светит фонарем, чтобы первая не вляпалась в продукты распада предшественниц. Мне никто не хотел светить фонарем, поэтому в ту ночь я высирала солянку в гордом одиночестве; в тусклом свете фонаря были видны только очертания, и, сидя над дырой, я смирилась с тем, что уже вляпалась в чье-то скользкое дерьмо. Неожиданно какая-то тень метнулась прямо на меня, я заорала, резко дернула неустойчивым туловищем, ноги проехались по чьему-то поносу, и я вошла в очко, как хорошо смазанная гильза. Черт! Летучая мышь загнала меня по пояс в кучу дерьма, над головой смутно виднелось очко, если кто-нибудь сейчас придет гадить, то положение мое сильно ухудшится. Надо было выбираться.
Через полчаса, пыхтя и шепотом ругаясь матом, я дотянулась до очка руками: это было сложно, все твердые опоры были скользкими, как лед. Ухватившись за края дыры, я подтянулась и высунула голову. От свежего воздуха закружилась голова, и я удержалась на завоеванных позициях только волей к свободе. Подтянулась еще и оперлась на локти: нужно за что-то ухватиться, чтобы не соскользнуть. Все вокруг было склизким, зацепиться можно было только за поперечную деревянную балку в полуметре от меня. Я с остервенением пыталась до нее дотянуться, шипя от напряжения:
— Ну! Иди же сюда, сука! Дай, я до тебя дотянусь!..
Вдруг меня ослепила вспышка света, потом я услышала какой-то не то вздох, не то стон и глухой стук. Я испугалась и свалилась обратно. Еще полчаса — и я снова над очком. Так. Тянемся? Есть! Я схватилась за перекладину и вылезла на бетонный пол, еле дыша от счастья. Отдышавшись, решила идти к реке отмываться. Метрах в пяти от туалета лежал директор, рядом с ним валялся разбитый фонарь... Умер, что ли?! Я побежала на речку, быстренько отмылась как смогла, а потом позвала людей: может, и не умер еще, спасти можно...
Утром нам сказали, что у директора случился удар. Вернулся в лагерь он только под конец смены. Говорить он не мог, сидел весь день на веранде. Ему нравилось, когда к нему ходили дети. Я навещала его часто, он меня особенно любил — ведь именно я тогда позвала к нему людей.
На следующий год мы узнали, что перед смертью директор ненадолго пришел в себя. Он сказал, что в ту ночь он обходил территорию, случайно услышал странное пыхтение в туалете и открыл дверь. На него из зловонной дыры лез адский склизлый лупоглазый червяк, тянул к нему щупальца и шипел:
— Ну-у-у... Иди же сюда-а... с-с-сука-а... Дай, я до тебя дотянус-с-сь!..
За лупоглазую обидно, конечно.
Девочки долгое время думали, что я мальчик. В общем, со мной не дружили. В ту роковую ночь полуночный понос стал моим единственным товарищем.
Поносил весь лагерь: зеленые фрукты, немытые руки повара и всякая дрянь, которую ели пионеры с голода, делали свое дело. Дырки в туалете были обгажены расстроенными желудками четырехсот человек, и девочки ходили в туалет парами: одна гадит, другая светит фонарем, чтобы первая не вляпалась в продукты распада предшественниц. Мне никто не хотел светить фонарем, поэтому в ту ночь я высирала солянку в гордом одиночестве; в тусклом свете фонаря были видны только очертания, и, сидя над дырой, я смирилась с тем, что уже вляпалась в чье-то скользкое дерьмо. Неожиданно какая-то тень метнулась прямо на меня, я заорала, резко дернула неустойчивым туловищем, ноги проехались по чьему-то поносу, и я вошла в очко, как хорошо смазанная гильза. Черт! Летучая мышь загнала меня по пояс в кучу дерьма, над головой смутно виднелось очко, если кто-нибудь сейчас придет гадить, то положение мое сильно ухудшится. Надо было выбираться.
Через полчаса, пыхтя и шепотом ругаясь матом, я дотянулась до очка руками: это было сложно, все твердые опоры были скользкими, как лед. Ухватившись за края дыры, я подтянулась и высунула голову. От свежего воздуха закружилась голова, и я удержалась на завоеванных позициях только волей к свободе. Подтянулась еще и оперлась на локти: нужно за что-то ухватиться, чтобы не соскользнуть. Все вокруг было склизким, зацепиться можно было только за поперечную деревянную балку в полуметре от меня. Я с остервенением пыталась до нее дотянуться, шипя от напряжения:
— Ну! Иди же сюда, сука! Дай, я до тебя дотянусь!..
Вдруг меня ослепила вспышка света, потом я услышала какой-то не то вздох, не то стон и глухой стук. Я испугалась и свалилась обратно. Еще полчаса — и я снова над очком. Так. Тянемся? Есть! Я схватилась за перекладину и вылезла на бетонный пол, еле дыша от счастья. Отдышавшись, решила идти к реке отмываться. Метрах в пяти от туалета лежал директор, рядом с ним валялся разбитый фонарь... Умер, что ли?! Я побежала на речку, быстренько отмылась как смогла, а потом позвала людей: может, и не умер еще, спасти можно...
Утром нам сказали, что у директора случился удар. Вернулся в лагерь он только под конец смены. Говорить он не мог, сидел весь день на веранде. Ему нравилось, когда к нему ходили дети. Я навещала его часто, он меня особенно любил — ведь именно я тогда позвала к нему людей.
На следующий год мы узнали, что перед смертью директор ненадолго пришел в себя. Он сказал, что в ту ночь он обходил территорию, случайно услышал странное пыхтение в туалете и открыл дверь. На него из зловонной дыры лез адский склизлый лупоглазый червяк, тянул к нему щупальца и шипел:
— Ну-у-у... Иди же сюда-а... с-с-сука-а... Дай, я до тебя дотянус-с-сь!..
За лупоглазую обидно, конечно.
Свежие комментарии